Николай Железников - Голубой уголь

Наконец однажды почти под носом у Деревяшкина отлучилось неизвестно куда приготовленное уже к обеду тушеное мясо вместе с кастрюлей.

Сначала все мужественно пытались объяснить пропажи собственной забывчивостью, густой тьмой полярной ночи, при которой так легко было терять вещи на каждом шагу, неуместным озорством кого-нибудь из товарищей. Но слишком очевидно, упорно и непонятно совершались похищения, и все труднее становилось объяснять «случайностями» и «совпадениями» все факты, взятые вместе, хотя каждый из них в отдельности объяснить было сравнительно не трудно.

Комлинского эти пропажи не пугали, они его просто раздражали, но в конечном счете доставляли больше чем кому бы то ни было огорчений, так как чаще всего пропажи происходили именно у него. Зато на долю механика выпало несколько мгновений, исполненных глубокого охотничьего волнения, когда ему казалось, что он накроет на месте преступления неизвестного озорника. Ожидание его разрешилось совсем не так, как он рассчитывал. Комлинский сам попал в неловкое положение.

В кубрике все спали. Механик лежал с открытыми глазами и обдумывал очередную деталь своего двигателя. Вдруг он вздрогнул и насторожился. Показалось — что-то мягкое упало на палубу. Бесшумно поднялся, сел. Впотьмах, затаив дыхание, вслушивался бесконечно долго. Было тихо. Лишь размеренно дышали спящие. Но вот — шорох… Шорох у самой двери кубрика. Комлинский быстро вскочил, бросился к выходу. При этом он явственно услышал такой звук, точно кто-то поспешно отпрыгнул в сторону. И в тот момент, когда Комлинский с зажженным электрическим фонариком в руке распахнул дверь, он обо что-то споткнулся и упал. Товарищи проснулись, кинулись к нему. Кто-то зажег фонарь с тюленьим жиром. Комлинский поднялся и сконфуженно посмотрел себе под ноги. На полу лежала связка веревок, свалившаяся со стены.

Связка эта висела у входной двери уже несколько дней.

Комлинский так и не мог выяснить, действительно ли кто-нибудь крался к дверям кубрика и бросил ему под ноги веревки, или они сами упали. Он сердито проворчал, что ему что-то показалось, да никто его и не расспрашивал об этом: и так каждому слишком много «казалось» и слишком много «слышалось». Постоянно напряженное нервное ожидание в беспросветной темноте и напряженный слух вели к частым самообманам. У каждого были минуты сомнения, когда нельзя было разобраться — где кончается действительность и начинаются иллюзии слуха. Но постепенно, с каждым днем все определеннее и все убедительнее выяснялись признаки присутствия на пароходе кого-то неуловимого, прятавшегося в темноте и следившего из этой темноты за членами экспедиции, ходившими по пароходу с фонарями.

Ночью, когда все ложились спать, часто слышалась все более бесцеремонная возня, даже ходьба. Один раз — скрип наверху, со стороны лестницы Комлинского; несколько раз — визг, падение на палубу чего-то грузного и мягкого, точно кто-то спрыгивал с нижних ступенек лестницы; иногда — звонкий звук, точно бросали сверху куски льда или железные инструменты.

Однажды по окончании работ, когда Рюмин один остался на палубе, кто-то сорвал с его головы меховую шапку. Рюмин клялся, что шапка взвилась прямо вверх, «точно цыпленок в когтях коршуна». По крайней мере он уверял, что подпрыгнул, чтобы подхватить улетающую шапку, и задел за нее рукой. Ветра при этом не было никакого. Шапка исчезла бесследно.

В другой раз Комлинского, выбежавшего на минуту из трюма, что-то, похожее на большой рыболовный крючок или острый коготь птицы, резнуло по виску так, что рассекло кожу.

Ни у кого уже не оставалось сомнений, что из темноты все время зорко наблюдает не просто вороватый озорник, а непонятный враг — неуловимый, благодаря ночному покрову, по-звериному хитрый, сильный и ловкий. Искусно прячась во мраке, он сам, по-видимому, все видел, и поэтому каждый чувствовал себя особенно беззащитным против этого врага, когда шел с огнем. Ведь неизвестно было, с какой стороны из темноты наблюдает этот враг и чем он вздумает себя проявить в следующее мгновение.

— Надо отдать справедливость, — сказал однажды Бураков, — наш враг заслуживает доброго слова. Я лично начинаю чувствовать к нему все возрастающую благодарность. Сами посудите — что, кроме благодарности, можно почувствовать к существу, которое имеет полную возможность в любой момент прикончить твое бренное существование — и тем не менее не делает этого. Удивительно любезно с его стороны, что он, например, не обрушил мне до сих пор на голову какую-нибудь ледяную глыбу!

— Будет вздор молоть! — сердито сказал Комлинский.

Как и всегда, он отнесся одинаково неодобрительно и к форме, и к содержанию шутки Буракова. О чем бы речь ни шла, он непременно находил шутки репортера неуместными. Кроме того, Комлинский никак не мог согласиться с тем, что «враг из темноты» заслуживает доброго слова. Он хмуро сообщил, что лишь за полчаса перед этим растянулся во весь рост на палубе, так как неизвестно откуда и кем подброшенная палка запуталась у него между ногами. Если и существовал в действительности «враг из темноты», то, конечно, каверза с палкой была делом его невидимых рук.

Осинский высказал мнение, что и Бураков и Комлинский каждый по-своему правы, иди, вернее, разное отношение каждого из них к этому вопросу сложилось по вполне понятным причинам. Буракову пока не довелось еще пострадать от таинственного невидимки, поэтому репортер и не имел оснований считать его врагом. Хуже всех пришлось Комлинскому: не было дня, чтобы у механика не пропало какой-нибудь мелочи — ржавого гвоздя, гайки или ключа из мастерской, очевидно особенно полюбившейся врагу. И почли каждый день этот невидимый враг насаживал злосчастному механику синяки и шишки, испытывая его долготерпение.

Каждый по-своему толковал «врага из темноты» Иные думали, что это медведь или другой неизвестный зверь, а может быть даже «большая неведомая птица», как сказал Рюмин. Некоторые предполагали возможность присутствия на острове человека или целой группы людей. Гаврилов, например, считал почему-то, что это самоеды, которые боятся показаться открыто и действуют из-за угла, а Ковров не находил ничего невозможного в предположении, что на острове живет одичалый матрос, спасшийся с какого-нибудь давно погибшего полярного судна. Осинский, наконец, утверждал, что невидимый и непонятный враг состоит всего-навсего из темной полярной ночи и расшатавшихся нервов его товарищей.

Но у Комлинского постепенно складывалось и крепло толкование, может быть самое удивительное, но тем не менее пока дававшее ему возможность все хорошо и понятно объяснять. Толкование это, с одной стороны, заставляло Комлинского особенно отрицательно относиться к шуткам Буракова, а с другой — эти шутки дали новую пищу для теории Комлинского.