Олег Корабельников - Двойная бездна

Чай был допит, и свежий был заварен, и уже остывал, когда Алеша закончил свой рассказ. Пришли Оксана с сыном, тишина разрушилась, и печальные тени прошлого отступили за окно, в плотную темноту зимнего вечера.

— Оставайся у нас, — предложил Веселов. — Поживем, попробуем разобраться.

— Нет! — вскинулся Алеша. — Я не смогу жить в этом доме. Здесь жил предатель.

Веселов не умел обижаться, хотя рассказанная история и уязвила его гордость.

— Но ведь я ни в чем не виноват, — сказал он. — Я рос без отца и каким бы он ни был, это уже не важно.

— Нет, важно. Откуда ты знаешь, может, он и сейчас вредит нам?

— А если бы ты застал его здесь? Он же агент, шпион, не боишься?

— Нет! Правда на моей стороне!

Веселов не любил высоких слов, ему всегда становилось неловко за того, кто произносил их всуе, словно на его глазах человек выскочил на улицу голым, открыто возглашая свой отказ от лицемерия и ханжества… Спасение было в одном — в шутке, в иронии, в том, что называется снижением стиля. Он чуть не высказал что-нибудь такое едкое, ерническое, бьющее наотмашь, как пощечина, но вовремя сдержался. Алеша Васильев не понимал юмора, это было видно сразу — чистый и прямой борец со вселенским злом не принимал никаких оттенков между черным и белым, тьмой и светом. Мир для него был прост — или яркое солнце добра и правды, или мрачная ночь зла и лжи, без рассветного тумана и вечных сумерек.

— Безнаказанность развращает, — сказал Алексей в тот вечер, — и любое преступление должно быть оплачено, любое! Ни время, ни расстояние не должно укрывать предателя. Место Иуде — на осине!

— А не ищешь ли ты предательство там, где его нет?

— Но твой отец предатель!

— И твой был назван предателем и чуть не расстрелян. Его оправдали, но уже потом. А что если и ты несправедливо обвиняешь честного человека? Где же разница между судьями твоего отца и тобой?

— Судьи моего отца — сами предатели! — легко нашел довод Алеша.

— А ты не умеешь ошибаться? У тебя ведь нет прямых доказательств вины моего отца.

— А почему он сбежал? Получил письмо от моего отца и сбежал, заметая следы? Он боялся встречи, боялся разоблачения, бросил жену, тебя бросил, спасая свою шкуру! Разве этого мало? Так поступают только подлецы, предатели и трусы!

— А если была другая причина? Может, все это — лишь совпадение?

— Что еще может быть? Все и так ясно.

— Сам бы хотел знать, — вздохнул Веселов.

— И где его искать — тоже не знаешь? — напрямую спросил Алеша.

— А зачем? Чтобы отомстить за твоего отца?

— Чтобы узнать правду, — сказал Алеша, понемногу остывая. — Тот случай в сорок четвертом году изменил судьбу и наших родителей, и нас самих. Мы должны узнать правду.

— Мы? — насмешливо спросил Веселов. — Разве ты — не одинокий мститель? Я буду твоим другом Ламме?

Они чуть не подрались, если бы Оксана не развела их. Она не вмешивалась в разговор, но Веселов, зная ее характер, уже мог предвидеть завтрашние ехидные реплики насчет того, что яблочко от яблони недалеко катится… Алеша быстро закипал, но и остывал быстро. Дело кончилось тем, что Веселов принес бронзовую шаманскую бляху и показал Алеше.

— Вот. Это передал мне отец.

— Это пароль, — сказал Алеша, побледнев. — По нему тебя найдут те, другие…

— Конечно, — вздохнул Веселов. — Куплю еще славянский шкаф впридачу… Один умный человек сказал, что по этой птичке надо искать отца в Эвенкии.

— Я готов искать где угодно, — твердо сказал Алеша. — Но где именно?

— Тот же человек сказал, что к лету это само собой определится.

— Он что, предсказывает будущее?

— Оленев-то? Компьютер, а не мужик…

Алеша ушел поздно ночью в гостиницу, и никакие уговоры не убедили его остаться у Веселовых. Оксана молча могла, она копила слова, выстраивала их, шлифовала в уме и даже, кажется, во сне подыскивала новые доказательства предательства своего мужа.

Веселов не мог заснуть. Крепкий чай, выпитый в неимоверных количествах, нелегкий разговор, неожиданна и тягостный поворот старой истории выбили его из привычного ритма. Он сидел на кухне, ничего доброго на ум не приходило и, как всегда в таких случаях, хотелось одного — уйти в спячку, лечь на дно, зарыться в густой ил, свернуться клубком в норе, в берлоге, в темной и теплой пещере, заснуть, чтобы переждать черную полосу, перешагнуть через время холодов и невзгод; проснуться весной, когда все само собой устроится, решится; ярким солнечным днем, под жужжанье первых оживших шмелей, под пенье птиц, близких и понятных ему, как любое живое существо на земле, любое, кроме человека…

Он сам был человеком, а познание других равнялось познанию самого себя. О себе он знал до обидного мало. И поиск утраченного отца был равносилен поиску самого себя…

Следующий день у него был выходным, и он терпеливо, без нервозности переживал бессонницу, зная, что рано или поздно придет сон, освобождающий от тяжкой повинности мыслей. Уже звенел будильник в спальне, приглушенный двумя дверями, уже Оксана будила сына негромким раздраженным голосом, уже утренний чайник закипал на плите, когда наконец-то мысли стали густеть, путаться, блуждать по тесному замкнутому кругу и осталось только желать малого: ухода жены и сына, чтобы без помех забраться в неостывшую еще постель, закутаться с головой, одеялом и уйти в кратковременный, но столь желанный анабиоз хотя бы на несколько часов.

Он знал, что жена затеет сейчас разговор, вызревавший в ней, как зернышко в почве, и заранее прибегнул к нехитрой уловке: пока она была в ванной, быстро оделся, крикнул через дверь — «Схожу за хлебом!» — и вышел на улицу. Было морозно, редкие прохожие со скрипом вминали свежевыпавший снег, и тишина разбивалась прерывистыми траекториями их невидимых трасс. Веселов зашел за угол, не спеша добрался до мусоросборника и затаился за его железной неуютной спиной. Выждать надо было не менее получаса. От нечего делать он курил, смотрел по сторонам, пытался заглянуть за изнанку черного неба, но звезды были надежно спрятаны до лучших времен.

«Как там моя звезда? — подумал он. — Наверное, мерцает, трепещет, вздрагивает?..»

И снова дразнящий холодок пробежал по спине, ибо слишком невероятным казалось совпадение его собственной детской сказки и чертежа на бронзовом теле птицы.

От звезды мысль перетекла к тополю — дереву его жизни, и он подумал, что давно не наведывался к нему и кто знает, быть может, этой зимой ему так же плохо, как и двойнику его — Веселову, и лишь одно он знал наверняка — не замерзнет тополь, не погибнет, дотянет до лучших времен, выйдет из спячки и начнет жить сначала.

…в глубоком дупле, поджав ноги, втянув головы в плечи, распушив перья, чтобы подольше сохранить тепло. Мыслей не было, вернее, не было слов. Темно и зябко. Он знал, что остался один, не похожий ни на одну птицу в огромном, протяжном пространстве тайги и тундры, куда бы ни залетал во время своих странствий. Он не понимал, что толкает его на эти долгие, утомительные полеты с ранней весны до поздней осени над бесконечно чужой территорией, потому что своей у него никогда не было. Его не прогоняли, даже весной, в разгар свадеб и любовной лихорадки, когда все птицы переполнялись горячей, пьянящей кровью. Он никому не мешал, но был чужим всем, сойки и сороки провожали его встревоженным криком, пернатая мелочь затихала в своих гнездах, когда он, вытянув две головы, расправив по ветру тяжелый хвост, пролетал над верхушками деревьев, молча, неторопливо, без видимой цели. Сначала — на север, до границы тундры с океаном, потом — ближе к осени — обратно, к белым вершинам гор. Здесь он пережидал зиму, в глубоком дупле, лишь изредка вылетал на поиски пищи, обычно в утренние часы, стараясь быть незаметным, от дерева к дереву, таясь в гуще кедровых ветвей, одна голова все время в движении, вторая неторопливо вылущивает кедровые орехи. Остальные часы сгущались, укорачивались, сжимались в полуспячке, когда одна голова за другой утыкались под крылья, в теплую и душную темноту.