Олег Корабельников - Двойная бездна

Лицо и голос были ее, но слова чужими. Мама всегда учила его, что люди добры, что надо быть щедрым, что нельзя возноситься, ибо каждый человек неповторим и прекрасен. И он вспомнил легенду об Одиссее, приказавшем привязать себя к мачте, чтобы не броситься на голос сирен, вещавших голосами близких людей. Украденными голосами.

«Я не верю в посмертную жизнь. Это не ты. Эй, кто там, зачем ты взял голос моей матери? Я не козленок, я не открою дверь. Уйдите. Я хочу уснуть. Я устал».

И снова появилась красивая молодая женщина. «Ты отдохнешь у нас, — сказала она. — Спать нельзя. Нас не слышно во сне. Перенос невозможен» — «Вот и прекрасно! Вы меня убедили. Теперь я уж точно засну». — «Твоя, твоя родина, наша общая, великая, прекрасная. Она далеко и близко, она везде и нигде, ее нет, но она есть, только там ты будешь самим собой. Новое тело, новые мысли, новые чувства. Ты родишься заново, ты сольешься со своими братьями и сестрами, отринешь чужое, обретешь утраченное, великое счастье, всесилие, всевидение и всезнание.

Сколь смешной и жалкой покажется твоя нынешняя жизнь! Рабство тела, слепота души, сумерки разума, бесчисленные цепи, боль унижения, скрытые обиды ранняя смерть — постыдная каторга, сумасшедший дом Вселенной! Твой срок истек, ты можешь стать свободным! От смерти и тлена, от боли и муки, от грядущего конца света. Только пожелай, только сделай шаг навстречу — и врата тюрьмы навсегда останутся за твоей спиной!» — «Красиво врешь! — восхитился Веселов. — Нет, дайте поспать. Не до Вселенной, если вот-вот угодишь в обычный дурдом…» — «Не спи! — произнес незнакомый мужской голос, и невольно содрогнулась душа Веселова. — Это я, твой отец. Не спи, сынок. Мы должны быть вместе. Это твои друзья. Они нашли тебя. Доверься им». Веселов не помнил его лица, и голоса узнать не мог, но все же, все же… «Сирены, — сказал он с горечью. — Бедные психи, как им тяжко живется на свете». — «Не спи!» — повторил голос отца. «Черта с два! — ругнулся Веселов. — Подумаешь, галлюцинации! Я вас живо вытурю…»

И он решительно потряс Оксану за плечо.

— Тебе плохо? — спросила она, еще не проснувшись.

— Принеси снотворное, — попросил он. — Сама знаешь, где. Измотала бессонница.

— Это не опасно? — спросила она, уже проснувшись, уже соображающая и явно вспоминающая тяжелый предсмертный сон свекрови.

— Не слишком. Посидишь рядом. Начну реже дышать, лупи по щекам без жалости… А помирать начну, позови Оленева… Пусть исповедует.

С трудом подавляя тошноту, запил лекарство стаканом морса и машинально стал считать.

«Заснешь, — удовлетворительно сказал нежный голос. — и сейчас заснешь». — «Еще как! — сказал Веселов, мысленно подмигивая. — Запираю двери на засов, волк с козьим голосом, сирена сладкозвучная. Не увижу, не услышу…» — Надолго ли? — спросил мужской голос. — А потом?» — «Суп с котом», — сказал что попало Веселов, потому что мысли начали путаться. «Что ж, ты сделал выбор. До встречи! Теперь ты уж точно наш».

В голосе звучала снисходительная уверенность. Так обращаются с детьми, уложенными в постель обманным обещанием сказки. А вместо этого… «Так вы меня провели? — удивился Веселов. — Да я же вас…»

Он хотел сказать, что понесет их по кочкам, но его понесло самого, закружило, сдвинуло перед глазами непроницаемо черные шторы, за которыми — небытие — смертоподобное, бесчувственное и безгласное.

Время сжалось в тугой комок, в маленькую черную дырочку, втягивающую бесследно все краски и звуки мира. Ни вырваться, ни убежать, только ждать, когда истечет срок, и медленно, исподволь ослабляя пути беспамятства, вернется сознание. Но и самого ожидания не было, ибо оно тоже повергнуто всевластным и непобедимым сном…

Розовый свет. Горячий розовый свет, проникший сквозь закрытые веки. Бесплотная тяжесть сдавила голову и в полусне-полуяви грезилось — тела не существует, есть только одна «олова, лежащая неподвижно. Он попробовал по-; шевелить рукой, но оказалось, что позабыл, за какую ниточку надо дернуть, и где вообще находится рука, определить не мог Он попытался сделать самое простое — открыть глаза, и слабо удивился, когда и это не получилось. «Странная билокация, — подумал он. — В чье же тело я попал

Но розовый свет проникал сквозь его человеческие веки, воздух входил в его собственные ноздри, он явственно ощущал слабый запах цветов и ощущение это было вполне человечьим. Он шевельнул языком, растянул губы, щелкнул зубами — да, все это было свое, данное при рождении. Тогда он глубже вдохнул (легких не было!) и громко сказал первое, что пришло на ум:

— Ку-ку!

И тут же заговорил голос. Нет, не внутри головы, а со стороны. Был он мягкий, теплый, душевный, что ли.

— Скверна плоти, мерзость тела, прах и тлен, распад и гниение тяжким грузом давят на душу твою; страх перед смертью, боль и язва, неотвратимость конца сущего порабощает волю; лишь свет истины воссияет и откроет врата предвечного разума. И пробьет час, и все заклятья и насмешки не замедлят его прихода, как крик и хохот безрассудных, уносимых быстриной водопада, не задержит их от падения в бездну. Ты, сердце, обманутое миром, испившее кубок наслаждений и нашедшее на дне его едкую горечь, и ты, озлобленное сердце, не отказавшее себе в мирских; утехах, обладало ли ты истинной жизнью? Но трижды счастлив тот, кто перейдет черту и с трепетом душевным раскроет объятья братьям своим и познает блаженство вечное и свободу несокрушимую…

Нервная дурашливость напала на Веселова. «И болтовню неистребимую, и трепотню необъяснимую…» — хотел добавить он, но язык не повиновался и вместо этого громко произнес:

— Ку-ку!

«Мне это не нравится, — мрачно телепатировал (?) он. — Дайте слово сказать! Вы обещали полную свободу. А сами отняли все, кроме слуха. Вольно же вам болтать что попало!»

— Мы свободны в речах, ты свободен в послушании, — произнес женский мягкий голос. — Наша свобода разлита поровну. Мы спасли тебя от постыдного рабства, от унижений чужбины. Ты на родине, где каждый свободен и счастлив. Ты волен возлечь на ложе предков своих и вкусить премудростей наших…

«Плевать я хотел на ваши премудрости! — мысленно возопил Веселов, силясь открыть глаза. — Отдайте мне мой язык, мое тело, мою волю, мои глаза!»

И тут же ощутил, как тяжелая ладонь опустилась на по щеку. Он вздрогнул от бессильного унижения. Последний раз его били в детстве, в честной драке, когда он сам мог ответить ударом на удар. Но чтобы вот так…

«Сволочи, — сказал он молча. — Хитростью заманили, лишили всего, да еще и бьете лежащего».

Его ударили по другой.

— Подставь иную щеку, егда ударят по единой, — сказал душевный голос. — Смирение и покорность — суть добродетели непреходящие. Блажен смирившийся, ибо не мешает господину творить волю его, блажен покорившийся, ибо судьба его в руцех господина, аще кто позаботится о нем? Слеп, наг и сир, не ведает, что творит, человек, всегда помышляет в сердце своем: вот, я свободен, и несть числа печалям, скорбям и умножению зла в жизни его; но трижды блажен раб, со слезами умиления восклицающий: вот, господине, аз есмь смерд твой, в руци твои отдаю волю свою, да будут слова твои моими словами, твои помыслы моими помыслами, твои деяния — моими деяниями, нити души моей в длани крепкой твоей, даруй мне блаженство, аще кто кроме тебя, знает суть жизни моей…