Олег Корабельников - Двойная бездна

«Умойся сам слезами, господине. Пустил бы я тебе юшку, святоша», — зло подумал Веселов и приготовился к новой пощечине. И вдруг, где-то там, где должна быть рука, он ощутил боль. Шевельнуть несуществующим он не мог, и боль почувствовал, словно острая игла вошла в вену. Горячее ударило в голову, розовый свет перед веками на секунду превратился в красный, потемнел, тут словно лопнул туго натянутый багровый тент, и перед Веселовым вспыхнул реальный трехмерный мир его галлюцинаций.

Его голова невесомо парила метрах в двух над землей. Странно, но раньше казалось, будто она покоится на поверхности, упираясь затылком в грунт; теперь он видел кончик своего носа, смутную тень вытянутых в трубочку губ и больше ничего. То есть не видел лишь своего тела, ибо мир, окружающий его, был реальным до жути. Он висел над большой поляной в лесу. В тайге? В джунглях? Росли высокие деревья, некоторые были знакомы по именам, иные — где-то виденные, остальные — совершенно незнаемые. Запах цветов не был обманчивым, они цвели повсюду, солнце стояло высоко, тени от деревьев короткие и густые. Вокруг него плавно перемещались люди, полупрозрачные, как медузы или воздушные шары. Именно перемещались, не проплывали, не прохаживались, не пробегали. Вот зависла в трех шагах от Веселова красивая женщина, две-три секунды, неуловимое движение, тело затуманилось, обрело молочную плотность, замерло и вдруг начало распадаться на ветру, как облако пара, как чернильная копия осьминога, а сама женщина возникла у края поляны, словно из уплотненного воздуха.

Он понемногу узнавал эти лица, приходившие к нему по ночам, но ошибиться было очень легко, ибо они перетекали одно в другое, взаимовытеснялись, взаимодополнялись, и было в этом зрелище что-то очень знакомое Веселову, он лишь не мог вспомнить, что именно.

В бесцельном перемещении и перетекании появилась система. Со всех концов поляны люди стали стекаться под развесистое дерево с темными кожистыми листьями. С неслышной вспышкой они заходили одна за другую, как карты в колоду, словно мгновенно теряя объем, и постепенно сливались в одну — безликую и неподвижную, все более плотную, непрозрачную, обретающую цвет, форму и весомость.

И вот на поляне осталась только одна фигура, нет, уже живое тело, человек, и взгляд его был тяжел, и поступь решительна. Что-то неуловимо знакомое было в его лице, когда он уверенно сделал шаг в сторону Веселова. Голос его прорвал наступившую тишину.

— Володя, — сказал он сурово и нежно, — Ты не узнаешь меня?

Ничего не ответил Веселов, лишь повел глазами из стороны в сторону в знак отрицания.

— Это я, твой отец, — сказал человек, приближаясь медленно и неотвратимо к зависшей в невесомости голове Веселова. — Я нашел тебя. Ты должен остаться с нами. Я открою тебе великую тайну.

Веселов хотел сказать что-нибудь ерническое, но не рискнул. Несуществующая душа его сопротивлялась, не принимала ни слов этого человека, ни лица его, ни театральной торжественности всего происходящего.

— Мы с тобой — дети великого избранного народа, всесильного и многомудрого. Наша цель — единение, ибо наше племя разбросано по Вселенной. Настало время очищения и просветления, искупления и воскрешения, собирания и исполнения предвещенного. Ты — наш, ты — с нами, благородная кровь в твоих жилах, искра великого разума зажжена в тебе. Когда придет срок и мы исполним волю творца, и соберемся воедино на вечной родине, — не будет равным нам от начала сотворения мира…

Он говорил и приближался, приминая ступнями травы, и те склонялись под его ногой без стона и шелеста, и взгляд его был глубок, и длинные волосы не шевелились на ветру.

И вот он подошел вплотную, и протянул руки, и бережно сжал с висков парящую голову Веселова, и тот ощутил тепло и силу его ладоней. Лоб в лоб, глаза в глаза, истекло мгновение, и Веселов увидел тьму над бездной, и бесплодные воды, и первозданные звезды, яростно вспыхнувшие в глубине…

Бесплотная голова его безболезненно слилась с головой человека, развернулась по оси, и он снова обрел зрение. И живое, сильное, здоровое, хотя и чужое тело. И чужую память, не отделенную от его собственной, и чужие мысли, ставшие своими, и чужой взгляд на чужой мир…

Это не было воспоминанием о давно забытом им, это было готовое знание, уже усвоенное, рассортированное и распределенное по многочисленным открытым отсекам.

Цельное и ясное знание возвышало его над миром, давало непоколебимое чувство превосходства и отцовской снисходительности ко всему тому, что рождалось, умирало, радовало и страдало под ним. Да, под ним. Ибо он сам ощущал себя чуть ли не творцом этого мультипликационного мира.

Милого, наивного, несовершенного, как детские рисунки и домики из песка, как неприхотливая картавая песенка, и все мечты и надежды людей казались мелкими и преходящими, как желание ребенка стать пожарником в блестящей каске…

Тайна врожденного дара открылась ему. Теперь он казался простым и естественным, как слух и зрение, ибо кто, как не творец, может проникнуть в душу и плоть созданных им существ, кто еще, если не он, имеет право вмешиваться в судьбы героев, придуманных им, и мудро властвовать над их жизнью и смертью. Всевидением, всесилием и всезнанием именовался этот дар — титулами, отданными некогда слабым человеком своим богам.

Он, Веселов, (нет, теперь он тоже стал Безымянным, как весь его народ) мог все. Но в мудрости своей сдерживал всемогущество, прозрение не было сродни презрению, ему было по-отцовски жаль лежащую под ним землю и все, что дышало на ней.

Да, под ним. И не только оттого, что власть его была беспредельной, но и буквально — легко отталкиваясь босыми ступнями от покорной травы, он изменил силу тяготения и воспарил над лесом. Над лишь недавно казавшимся странным лесом, сейчас все было понятно и близко, как собственное тело. Он знал и цель, и причину этого леса, и каждое дерево, и каждый зверь, птица и бабочка прорастали сквозь его бесконечную душу. Это был лес далекого прошлого, умерший за миллион лет до рождения того, кто осознал себя Владимиром Веселовым. Это был Заповедник в сердце тайги, запрятанный в прошлом от всепроникающих людей.

Он, Безымянный, поднялся над верхушками деревьев и медленно плыл по направлению ветра туда, где две реки сливались в одну под острым и чистым углом. Он знал — там центр Заповедника, центр колонии великого и несчастного в своем величии народа. Он знал это и не сомневался нисколько в своем знании, ибо вся история народа раскрылась перед ним, как безоблачное звездное небо, и он мог беспрепятственно скользить взглядом по ней из столетия к столетию.

Нет, это называлось не так, ибо сто оборотов Земли вокруг Солнца — это чужая мера, но не было смысла разделять неделимое весомое время на иные отрезки — это не меняло сути. Давно и недавно, вчера и завтра сливалось в единое, вечное, существующее всегда, как бесконечные ряды книг на полках, — раскрываешь любую, и время оживает, наполняется звуками, запахами, радостью и тоской.