Сергей Розвал - Невинные дела. Роман

- И это в их силах? - спросил Эрнест.

- Должны добиваться…

- А не кажется ли вам, Грехэм, что один общественный строй тормозит мирное использование атомной энергии, зато стремится к ее военному использованию, а другому строю, по самому его существу, это противно? Там думают не о военном, а о мирном применении.

- Вот, вот она, пропаганда! - Грехэм от волнения даже встал с кресла. - Поймите, мне неприятно, когда вот так расхваливают преимущества одного строя - все равно кто: правые ли пропагандисты, левые ли… Да вы только оглянитесь, Чьюз, вокруг, послушайте взаимные проклятия! Одно и то же, только адреса разные. Они обвиняют нас в империализме, а мы их - в красном империализме. И мы и они обвиняем друг друга в эксплуатации народа. Поразительное однообразие!

- Однообразие? - иронически повторил Эрнест. - Коммунисты, как бы ни критиковали капитализм, все же считают его закономерной исторической формой, а неужели вас, Грехэм, удовлетворяет гениальная историческая концепция наших идеологов, согласно которой коммунисты - лишь кучка проходимцев, но таких ловких, что они захватывают страны с многомиллионным населением? Где же тут однообразие?

- Ну, это ретивые борзописцы…

- А что выставляют не борзописцы? Ничего. Или то же самое, но более утонченно…

- Но, в конце концов, не в теоретических спорах дело, не они решают. Мне кажется, Чьюз, что я больший оптимист и даже больший революционер, чем вы. Чего вы боитесь: правда свое возьмет! И споры тут ни при чем. Правда всегда переживает тех, кто ее отрицает.

- Этого мало! Надо, чтобы до правды доживали те, кто за нее борется, - возразил Эрнест. - Ваш оптимизм, Грехэм, - это оптимизм зрителя, верующего в благополучную развязку. Вам безразлично, будет ли она в третьем акте или в пятом, лишь бы была. В этом случае вы даже готовы во втором акте, как неизбежное, принять атомную бомбу - ведь все равно дело кончится счастливыми колоколами! Правда, этого благовеста не услышат те, с кем расправилась бомба. А почему бы самому не подняться на сцену, чтобы помешать злодеям, - ведь злодеи-то не театральные! Кстати, они не безопасны и для оптимистов из зрительного зала. Да, пожалуй, вы правы, Грехэм: если наша судьба зависит от таких оптимистов, я - пессимист!

Грехэм вспыхнул:

- Кажется, я не давал оснований! Я подписал воззвание.

Эрнест осторожно взял Грехэма под руку.

- Не будем спорить! - сказал он мягко. - Ни пропагандировать вас, ни ссориться с вами я не намерен. Думаю, вы сами не усидите в зрительном зале. Да, кстати, знакомы вы с Филрисоном? Нет? Я вас познакомлю. Он расскажет вам о первой атомной бомбе. Поучительная история! А сейчас пойдемте в столовую. Вы обещали Джо досмотреть картинки. Не думайте, что он забыл. Он у нас упрямый. В деда. Может быть, и в меня. - Эрнест улыбнулся. - Впрочем, не пугайтесь: ему скоро спать, вас не замучит. Между прочим, сегодня любопытная премьера по телевизору. Предвижу недурную иллюстрацию к нашему разговору.

Эрнест Чьюз и Грехэм вошли в столовую. За столом с Луизой сидел гость - худой высокий человек средних лет, но с лысиной почти во всю голову.

- А, Билл! Здорово, дружище! Давно приехал? - приветствовал его Эрнест.

Билл Слайтс был его другом со школьной скамьи. Жил он в провинции, изредка наезжал в столицу и всегда навещал своего школьного товарища. Эрнест любил его, был рад его приездам, но в этот раз подумал, что визит его, пожалуй, некстати. Билл, с юности завоевавший себе репутацию «человека кристальной честности», избрал юридическую карьеру, но со своей честностью пришелся не ко двору, потерпел крушение и стал озлобленным неудачником, ничего не прощающим своим ближним. Он страстно ненавидел наивность во всех ее проявлениях - вот почему Эрнест боялся, что он может прицепиться к Грехэму, а тогда Билла не остановишь.

И действительно, едва хозяин представил гостей друг другу, Билл, иронически прищурившись, сказал:

- Господин Чарльз Грехэм? Как же, как же, имею честь знать. Читал вашу речь. Очень забавно!

Грехэм удивленно посмотрел на Слайтса.

- Почему забавно? - спокойно спросил он.

- Видите ли, в молодости я тоже походил в донкихотах… Теперь забавно видеть других в этой роли.

- В чем же мое донкихотство? - все так же спокойно спросил Грехэм. Внутренне он уже начинал сердиться: не пригласил ли Эрнест Чьюз этого господина, чтобы попытаться оказать на него давление?

Эрнест Чьюз вмешался в разговор:

- Послушай, Билл, не затевай дискуссии. Мы только что по душам поговорили с господином Грехэмом. Хорошенького понемножку. А вы не обращайте внимания, Грехэм. Уверяю вас, Билл - прекраснейший человечище, но есть слабый пункт: послушать его, кругом одни донкихоты…

- Мерзавцев больше, - спокойно возразил Слайтс. - Каждый донкихот кормит тысячу мерзавцев.

- Выходит, не было бы донкихотов - перевелись бы и мерзавцы? - смеясь спросила Луиза.

- Можете быть уверены… - коротко отрезал Слайтс. Просьбе хозяина он внял: спора не продолжал. Гость занялся с Джо: видимо, они были друзьями. Мальчик, забыв о Грехэме, показывал Слайтсу свои книжки.

Остаток вечера Грехам провел в обществе Эрнеста, Луизы и странного гостя, который теперь молчал. Луиза, к огорчению Грехэма, вскоре ушла к себе: премьера «Телекомпании» пришлась ей не по душе. Собственно, и Грехэму с первых же кадров премьера стала противна, но Эрнест предложил досмотреть ее в «познавательных» целях. Постановка, именуемая «Мы вас спасем!», показывала, как «кучка коммунистов» разными кознями и хитростями захватила весь мир, кроме Великании, но Великания освободила покоренный коммунистами мир, разбомбив все атомными бомбами. В финале одичавшие люди бродили по земному шару в поисках пищи, разрывая руками и зубами трупы людей.

Когда это, как выразился Эрнест, «загрязнение эфира» кончилось, он сказал Грехэму:

- А вы говорите «однообразие»! Уж поверьте мне: два месяца ездил по их стране - ничего подобного не видел.

- Да… - задумчиво протянул Грехэм. - Обидно за человечество, когда посмотришь такую, с позволения сказать, картину.

Профессор Уайтхэч, послав генералу Реминдолу заявление об отставке и покинув лабораторию ь1, безвыходно сидел в своем кабинете. Он отказался даже принять Грехэма: он чувствовал, что ему было бы стыдно смотреть в глаза своему ученику. Уже само по себе открытие Ундрича в то время, когда он, Уайтхэч, еще не успел сделать ничего существенного в области лучистой энергии, было чуть ли не оскорблением, отказ же сообщить Уайтхэчу сущность открытия явился публичной пощечиной. И так как все это было устроено ненавистным военным министром, то другого выхода, кроме отставки, он не видел. Рушилась вся его ученая карьера, все мечты о славе, десятилетия труда, жизни были погублены напрасно, он потерял даже ту известность, какой прежде пользовался в ученом мире и которую, конечно, расширил бы, если бы не связал себя секретной работой. Это был полный крах. И все же - отставка, только отставка! Хоть отчасти она смоет позор оскорбления. Пусть поработают теперь без него! Да, у них есть лучи Ундрича, но разве это то, к чему они стремились, чего, вероятно, скоро достигли бы?! Пусть поработают без него!..