Дмитрий Поспелов - Фантастика 1985

И тогда он начал говорить без всякого вступления, не подыскивая нужные слова, не глядя на девушку, а просто рассказывая ночи, городу, самому себе о старой вышке и дальнем ручье, о небе и Луне над тихой улочкой, он выбалтывал с мучительной легкостью свои самые потаенные мечты, сначала запинаясь после каждого слова, потом все быстрее, безудержнее.

Никита почувствовал, что перешел на скороговорку и его уже трудно понимать. Да и слушает ли она?

Он замолчал и посмотрел в ее сторону. Она подошла поближе и, как Никите показалось, удивленно разглядывала его. Потом спросила неожиданно и просто:

— Это правда?

— Что правда? — не понял Никита.

— Что ты хочешь, — она замялась, — просто утешить меня… И потому рассказываешь… так хорошо… Словно все это со мной происходило…

Никита не знал, что ответить, а она, внимательно вглядываясь в него, продолжала:

— Наверное, правда. Ты просто добрый. У тебя глаза бездомные…

— Бездомные? — не понял Никита.

— Ну да. Как у дворовой собаки. Я люблю бездомных собак.

— Почему?

— Потому что они без-дом-ны-е. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Домашние собаки знают только своих хозяев, и, какие бы эти хозяева ни были, они свои. А остальные — чужие. И на них надо лаять, а если представится случай, и укусить. Бездомные же воспринимают любого таким, какой он есть на самом деле. Теперь понимаешь? И если в стадо этих домашних вдруг захочет затесаться чужак, они поначалу могут поиграть с ним, обнюхать… но только до тех пор, пока не надо поделиться своей миской или ковриком… Да нет, не то, не то я говорю… Ну скажи, — спросила она, подняв лицо кверху, чтобы на него падал свет от фонарей, — ну разве я уродина какая? И готовить умею, и шить… И зарабатываю… Разве я виновата, что я детдомовская? Зачем тогда со мной так?… Я же ничего не скрывала, и влюблена до этого ни разу не была. Говорят, человека сердцем чувствуют. А если я не почувствовала и влюбилась?… Что же мне теперь делать? Помоги, а?…

Никите захотелось заслонить ее от этой боли, слез, пусть они останутся за его спиной, навалятся на него, он выдержит… Он показался самому себе большим и сильным. Он обнял ее за плечи… Потом он никак не мог понять, зачем это сделал…

Она с ужасом, вздрогнув, как от пощечины, отпрянула.

— Ты думаешь, — слова шипели у нее на губах, — если я… если теперь… теперь со мной все можно…

Никита смотрел на нее и не верил глазам. Чувствовал, как гулко забилось сердце где-то у самого горла. Стало трудно дышать, и холодный пот струйками побежал между лопаток.

Перед ним стояла уже не вихрастая, коротко остриженная девушка, а худая угловатая женщина.

Никита чувствовал — этого расстояния уже не преодолеть.

Подошел автобус. Никита взялся за поручень, поднялся по ступенькам. Двери оставались еще открытыми, он оглянулся. Она неподвижно стояла на том же самом месте.

Наконец автобус тронулся, натуженно набирая скорость, и серая остановка слилась с темнотой позади… Никита вышел возле своего общежития.

…Через месяц, придя в отделение милиции на дежурство по дружине, он увидел на доске объявлений листок. Там висело несколько листков, но он увидел один. «Найти человека… год рождения… коротко острижена… одета…» С тех пор Никита никогда не смотрел на объявления у милиции.

И этот случай с незнакомой молодой женщиной — Никита знал — был тем неверным шагом, который навсегда закрыл ему дорогу к той Встрече возле дальнего ручья. И он с тех пор знал, что если он все же придет, то увидит не Ее, похожую на звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу, а это одутловатое бледное лицо… вечное напоминание и вечную боль… И никого больше. И не будет там у ручья никого, кто напомнил бы о встрече со звездной, недосягаемой незнакомкой.

В городе детства было жарко, а асфальт напоминал подернувшиеся пеплом угли. Никита шел по улице, такой же патриархально уютной, как и в те далекие дни, шел к старой вышке возле дальнего ручья.

Он надеялся все же… на что? А вдруг случится…

…Стемнело быстро, будто в кинозале погасили свет. Никита сидел на потемневшем от времени, дождя и ветра дощатом настиле старой вышки, по-мальчишески свесив ноги.

…Лунный зайчик скользнул по настилу, и Никита услышал Ее голос: — Здравствуй, — сказала она, — я пришла. Ты научишь меня слушать ручей?

— Да, — сказал Никита, — вот и я тоже пришел…

Ему хотелось сказать другое, совершенно другое, но губы не слушались. Потому что, если говорить, как часто снилась ему эта встреча, снилась по ночам, виделась днем, мечталась вечерами, как многие сотни раз повторял он про себя слова, которые бы хотел сказать сейчас, для того чтобы рассказать все это, надо смотреть, глаза в глаза и видеть ее лицо… А он боялся…

— Какие только глупости я не выделывала, — рассмеялась она, — чтобы хоть как-то напомнить о себе. Случайные телефонные звонки, мельканье света в твоей комнате. Ты не разочаровался во мне?

— Нет.

— А я могла всегда видеть тебя, знать, где ты…

— А я не мог.

— …Но ведь я не могла с тобой разговаривать. А теперь могу…

— «Да. Этим можно утешаться, правда?»

— Что ты сказал?

— Это не я. Один писатель.

— А-а…

Никита молчал, задумчиво глядя перед собой, а лунный свет серебрился в его волосах.

— Слишком хорошо. Так не бывает, — наконец сказала она.

Хлоп! Где-то далеко самолет преодолел звуковой барьер.

— Да, наверное. Я не должен был сюда приходить.

— Ты раскаиваешься?

— Нет, просто я не тот, не стал тем, кем должен был сюда прийти. Но мне было страшно признаться в этом самому себе, и поэтому я все же взял билет на поезд и приехал.

— Я ждала тебя!

— Я не взял всех барьеров, понимаешь? Я не странствовал, не пил росу по утрам, не спал на охапке сена… И даже не смог по-настоящему помочь человеку… той женщине на автобусной остановке.

Никита замолчал.

— Неправда, — мягко сказала она, — ты пришел именно таким, каким и должен был прийти. Ты строил дома — в этих домах теперь живут люди. Ты прокладывал дороги — теперь они приближают каждого, кто по ним идет, к цели. Ты сажал деревья — значит, когда-то из них вырастут леса. И все это — неизмеримо больше, чем просто бродить по земле, пить росу по утрам, смеяться и петь. Когда-то и я, мы все видели в этой бесконечности впечатлений и странствий главную цель. А теперь… Мы избавились от того, что считали недостатками: нам стала не нужна пища, и никому больше не приходилось, глотая соленый пот, возделывать землю. Мы перестали нуждаться в крове — а значит, и незачем стало кому-то работать на ветру, в зной и трескучие морозы, чтобы потом другим было хорошо и уютно. Мы отказались от всех неудобств материального бытия: от глотка ароматной воды, душистого воздуха. Мы отказались от того, чтобы быть нужными кому-то…