Дмитрий Лебедихин - Фантастика. Сборник рассказов

Медицина – это любовь, иначе она ничего не стоит.

Поль де Крюи

Голод уже притупился, и я с горькой усмешкой смотрела на свои истончившиеся, посиневшие от холода пальцы. Ветхая одежда не грела и мелкий липкий дождик, росинками льда проникал к телу. Дорога казалась бесконечной. Порыжевшие метелки полыни, редкие, серые от времени, межевые столбики брошенных полей и стена хмурого леса по правую руку. Покрытые ссадинами ноги уже не чувствовали раскисшей глины и колючек осота. Я брела третий день, но никто не подавал мне милостыню и не пускал ночевать. Только лес оставался моим домом и суровым убежищем. Лето – пора бродяг кончилось, а злая молва скора на ногу и слухи обо мне быстро доносились до отдельных деревень.

– Я умру с первым снегом – подумалось мне. Смерть? Смерть не казалась теперь чем – то страшным, раньше или позже это случиться и принесёт лишь избавление от страданий. Я умирала два раза, но это было давно и добрые люди нашли и отогрели меня. Сейчас, если только бездомная собака пробежит по цепочке следов и снова исчезнет, не чуяв в следах пищи, а в облике защиты …

Из жидкой грязи луж на меня смотрела страшно худая шестнадцатилетняя девчонка с запавшими, обведёнными синевой, безумными глазами. Удлинённый овал лица и слегка выпирающие скулы, обтянутые загоревший и грязной до черноты кожей, всё еще напоминали лицо матери. Сейчас воспоминания о которой казались забытой сказкой. Она, когда–то передала мне секреты знахарского искусства и завидную внешность, сводившую с ума окрестных парней. Тогда мы лечили, принимали роды на много вёрст вокруг. Но я и подумать не могла, что доброта материнских глаз, их чудотворная сила, могла передаться и мне, но в ином качестве …

Однажды в Романихе тяжело рожала Беспалая Фроська. Ночная дорога была уже привычным делом. И мы успели как раз к схваткам. Мальчик шёл ножками вперёд. Я следила за руками матери не переставая удивляться их ловкости и мягкости движений. И мальчик, чудесный белобрысый ребёнок наконец заголосил, повинуясь безотчётному призыву жить, разбуженный чувствительным шлепком знахарки. Роженица тяжело дыша откинулась на подушку. А я с нежностью смотрела на это маленькое, ещё мокрое существо, уже таращившее глазёнки. И мне казалось, что мой сын будет таким же славным, пухленьким, в перетяжках крошечных рук и ног – голышом. Сердце защемило от такого сравнения, и тёплая волна любви заполонила мою душу. Мать пеленала младенца?! Вдруг пока бессмысленно блуждающий взгляд его маленьких влажных глаз остановился на мне. Невольная улыбка растянула мои губы. Мальчик сморщил личико, ни на миг не закрывая век. Глаза его как от удушья стали выпирать из орбит. Он напрягся, набирая больше воздуха, лицо его приняло почти взрослое выражение ужаса, он надул губы и странно, словно делая движение навстречу мне, изогнувшись в руках матери страшно закричал. Я не могла отвести взор с болезненной тягой, остановившейся на младенце, а он под моим взглядом бился и корчился в немых судорогах. На краях ротика появилась розовая пена. Мать застыла, глядя на меня, роженица, очнувшись от второго крика и вжавшись в подушку с ужасом наблюдала безмолвную сцену. Я словно парализованная не могла даже повернуть головы, и лишь медленно наклонялась, приближая лицо к искажённому мукой личику младенца. Мать, прикоснувшись к моей руке вздрогнула и неуловимо быстрым движением закрыла глаза мальчика своей ладонью. Судороги сразу же прекратились. Я дотронулась до окаменевшего лица с застывшей, словно приклеившейся кривой усмешкой. И постепенно, осознавая происшедшее, закрылась ладонями, всхлипнула раз, два и зашлась в рыданиях, упав на скамью, закрыв голову, стукаясь лбом о шершавые доски…

Ребёнок умер на следующий день.

Обойдя коровье прясло, я вышла на просеку. Метёлки некошеной травы хлестали по голым лодыжкам. Поваленные деревья по сторонам и рыжая грязь дороги с белыми проплешинами известняка уходила за Керкину гору. Лес стоял тёмный, притихший, будто в неисходной скорби роняющий с колючих лап слёзы дождевой воды. Я взбиралась всё выше и выше обходя длинные, покрытые ржой, щелистые выходы горной породы. Тропинка становилась уже, ели уступили место лиственницам, горные папоротники хватали за ноги. Ни птиц, ни зверей не было слышно. Дождь разогнал детей леса по теплым квартирам. И даже неугомонные птички – клесты не нарушали равномерного шороха падающих капель. Больно было видеть эти с рождения знакомые места. Где поворот тропинки или прихотливый узор камня заставлял вспомнить счастливые годы детства, и тот восторг высоты, который неизменно охватывал меня на лысой вершине Голого Камня. И сейчас, ступив на каменные плиты, я ощутила причастность к этому миру бескрайней лесной дали с редкими пятнами деревень и таёжных речушек. Надежда ещё теплилась в моём тщедушном теле, но разум устал искать и сердце разрывалось, переживая безысходность страданий.

– Я слишком сильно люблю людей, но моя любовь, мой взгляд приносят мучения и смерть. Я стала воплощением злого рока, живым трупом, человеком без рода и племени, обречённого на изгнание и гибель вдалеке от родных мест. Едва ли кто–нибудь понимает, как чудовищно отобрать у человека возможность любить, под страхом смерти любимого существа. Я никогда не увижу свою мать и крошечную, на 6 дворов Усть–Утку … Стоит кинуться головой вниз в туманную бездну дождя, на серо-свинцовые глыбы, заорать в коротком падении, и рухнуть подстреленной кедровкой, расплывшись кровавым пятном на мокрых скалах.

Девчонка стояла на краю обрыва, судорожно ухватившись за шершавый камень побелевшими руками. Сердечко стучало. Её покачивало то ли от слабости, то ли от страха перед задуманным. Русые волосы прилипли к плечам, тонкая фигурка – чистые молодые линии которой не могло скрыть никакое тряпьё.

– Колдунья – бросали ей в лицо селянки, плюя в след и загораживаясь ладонями от сглаза. А она, понимая неокрепшей душой ужас своего положения, хранила в сердце любовь и безотчётную тягу к людям. Она бежала, скиталась по дорогам, спала в брошенных пастушьих шалашах. И ни где ей не было приюта и прощения. – Сгинь проклятая – открещивались от неё дородные мамаши. Отцы семейств отворачивались и втихомолку крестились, не желая пачкать руки кровью колдуньи.

Осень кончилась. И Ксана чувствовала верное приближение своей смерти.

На подводах, вдоль забора, на завалинках шумел пёстрый многоголосый люд. Больше народа, широкий двор уже не мог вместить.