Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

— Главное — то, что вас отпустят с миром, не причинив вреда. — Она не стала объяснять брату мотивы своего поступка, слишком мало времени у них оставалось, да и вряд ли тот смог бы понять и простить ее.

— Поспешим… — дернул ее за руку Лабастьер, и они кинулись к выходу.

…Дипт-Шиан и Дент-Харрул нападения явно не ожидали.

— Сидите, как сидели и не двигайтесь! — скомандовал Лабастьер и, неловко держа уродливый плазмобой, направил его ствол на дежурящих у костра супругов. Харрул начал было подниматься, но Лабастьер сделал предупреждающий выстрел. Раздался характерный чмокающий звук, полыхнуло, в небо взметнулось облачко пыли, и на том месте, где только что был костер, образовалась воронка правильной конусообразной формы с блестящими оплавленными стенками.

Дент-Харрул послушно присел обратно, Наан же тем временем обыскала супругов и забрала их оружие — два бластера и допотопное пружинное ружье, предназначенное, по-видимому, для охоты или для защиты от птиц.

— Будь ты проклята! — процедила сквозь зубы Шиан, в то время, как Наан обшаривала карманы ее комбенизона. — Я знала, что тебе нельзя верить… Самцы глупы, они способны положиться на влюбленную самку…

— Когда-нибудь ты поймешь, сестра, что в мире есть не только белое и черное, — ответила ей Наан и замолчала, понимая, что любые слова сейчас бессмысленны.

— Ты не сестра мне, и не смей оскорблять меня нашим мнимым родством, — прошипела та.

Но времени на дискуссию не было. Молча слушая проклятия самки, Наан заставила супругов сесть спинами друг к другу, и связала их руки между собой куском найденной у Харрула флуоновой бечевки.

— Ты действительно уверен, что их не казнят? — закончив свою работу и пряча себе в карман остаток шнура, спросила Наан Лабастьера нарочито громко, так, чтобы и пленники слышали этот их разговор.

— Да, я… точнее ОН решил так.

— Тогда — в путь!

Лабастьер кивнул, слегка поморщившись расправил крылья и полетел вдоль скального кряжа. Он летел довольно медленно и неуверенно, Наан без труда догнала его и протянула ему один из плазмобоев:

— Избавься от этой кошмарной штуковины, — кивнула она на оружие Лайвара. — Когда ты выстрелил, я боялась, что ты прикончишь их.

— Я и сам испугался, — признался тот, послушно отбросив один бластер и принимая другой.

— Куда мы летим? — спросила Наан.

— Для начала мы должны скрыться из виду. А потом — туда, — Лабастьер указал рукой вверх. — К Пещере Хелоу.

— Зачем?! Там есть что-то такое, что поможет нам спастись?

— Нет, делать там нам абсолютно нечего. У нас нет причин лететь туда. А значит, это единственная возможность избежать того, что ОН выследит нас; ведь еще довольно долго он будет угадывать каждый мой шаг так же легко, как свой.

— А этот шаг он не угадает?

— Возможно, что и так. Но выбора у нас нет… Я уверен, если ОН и станет искать нас там, то — в последнюю очередь.

Перспектива показалась Наан довольно унылой, но предложить что-то более конструктивное она не могла. «В конце концов, все складывается в какой-то степени логично, — с долей самоиронии подумала она. — Я и до сей поры непрерывно совершала только самые нелепые поступки, но делала это в одиночку. Теперь мы будем заниматься этим вдвоем. Это даже отрадно…»

Она покосилась на Лабастьера, и тот, поймав ее взгляд, улыбнулся.

Напряжение, в котором Наан находилась с того момента, как решилась бежать с ним, спало, а опасность погони, хотя и была более чем реальной, оставалась пока лишь теоретической. Сейчас же они — две свободные и самостоятельные бабочки — просто летели вместе над расстилающимся внизу суровым, но живописным пейзажем и, изредка переглядываясь, улыбались друг другу.

И Наан подумала, что, возможно, она счастлива сейчас. Да, счастлива! Впервые за всю свою короткую, сперва такую спокойную, а теперь — бурную и полную опасностей, жизнь.

…Делая небольшие передышки на покрытых мхом и лишайником выступах скалы, они целые сутки летели почти вертикально вверх, прежде чем добрались до края очередной ступени Хелоу. У самой кромки ступени они подверглись нападению трех огромных черных птиц, и лишь непрерывный огонь из двух плазмобоев спас их: один из крылатых монстров камнем рухнул вниз, двое оставшихся убрались восвояси.

Наан устала, а Лабастьбер и вовсе выбился из сил. Со стонами облегчения они упали на холодную, покрытую реденькой травкой почву, а потом засмеялись, передразнивая собственные стоны. Они не занимались любовью, но каждый взгляд, каждое их прикосновение друг к другу казались ни чем иным, как частью затянувшейся любовной игры.

Нахохотавшись вдоволь, они успокоились и затихли, устроившись поудобнее. Стылый воздух, проникая в легкие Наан, заставил ее вспомнить о том, что по легенде, для того чтобы добраться до Пещеры, им предстоит перейти через плато, покрытое замерзшей водой.

Когда-то святую Ливьен, ее товарищей и думателя спасла в этой ситуации самодельная теплая одежда. Но у Наан с Лабастьером не было ничего такого, что можно было бы для этого приспособить. Или он надеется добраться до Пещеры достаточно быстро благодаря тому, что точно знает дорогу?

Желая спросить, Наан глянула на своего возлюбленного. Он лежал на спине, с закрытыми глазами, и то, как ровно вздымается его грудь, подсказало ей, что он уснул. Он укрыл себя, завернувшись в крылья, но это, конечно же, не могло спасти его от утренней прохлады высокогорья. Лицо его осунулось, черты обострились, и если бы не то, как Наан относилась к нему, он выглядел бы просто жалким.

Она тоже прикрыла веки, но сон, несмотря на усталость, не приходил. Вместо этого ее сознанием овладели мучительные сомнения и страхи.

Если отбросить романтическую идею, что ради нескольких дней на свободе рядом с любимым существом стоит жертвовать жизнью (хотя Наан и была согласна с этим тезисом), план Лабастьера не выдерживает никакой критики. Собственно, это даже нельзя назвать «планом». Если даже они почему-то и не погибнут от холода на снежной равнине, рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) император настигнет их и в Пещере.

Что он сделает с ними? Ее Лабастьер вновь станет частью, одним из многих телесных воплощений императора, она же… Кем или чем станет она, останется ли она живой или нет, уже не имело значение. Даже если император вновь пощадит ее, существование ее отныне будет безрадостным и бесцельным, и в душе ее не останется гордости.

Лабастьер не желает обсуждать этот вопрос. Слишком хорошо зная мощь своего противника, он уже покорился судьбе и не видит ничего лучшего, чем недолгий побег без надежды на спасение. Просто он еще не научился быть по-настоящему самостоятельным.