Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

— Месяц. Хотя бы месяц. Обретая самостоятельность, твое воплощение становится нерешительным, но оно не менее благородно, чем ты. И я обещаю, через месяц он снимет эту серьгу со своего уха сам. Он будет благодарен тебе за эту отсрочку.

— Но… я ревную тебя, — с тенью смущения произнес император.

— Ревнуешь?! Значит, мы квиты. Я ревную тебя ко всем самкам, с которыми ты был за эти триста лет во всех своих воплощениях. А к кому ревнуешь ты? К собственной части, память которой вскоре вновь станет твоей?..

Император прищурил глаза, но она не отвела взгляд, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Если бы мои чиновники владели искусством убеждения и обмана в той мере, в какой им владеешь ты, — наконец вымолвил он, — я, пожалуй, переложил бы часть своей работы на их плечи… А что будет, если я не соглашусь с твоими доводами?

— Я убью себя, — заявила Наан решительно, доставая плазмобой, и она на сто процентов верила в то, что говорила. Она приставила ствол к груди, а палец положила на кнопку пуска.

Император дернулся, желая, по-видимому, помешать ей, но путы не позволили ему этого.

— Перестань! — рявкнул он. — Ладно. Я согласен. Я даю вам этот месяц. Мне ли, бессмертному, не подождать этот смехотворный срок? Месяц — это миг по сравнению с вечностью. Хотя, возможно, это и будет самый мучительный миг в моей жизни… Может быть, мне помочь вам добраться до Пещеры?

Наан на миг задумалась, а затем отрицательно покачала головой:

— Нет, мы должны сами проделать этот путь. Как Ливьен и Рамбай.

Она не смогла бы объяснить даже самой себе, почему она ответила именно так. Скорее всего потому, что хотела считать этот месяц счастья своей собственной заслугой, а не подарком императора. Внезапно ей показалось, что существо перед ней — ее любимый Лабастьер, и она, порывисто наклонившись, поцеловала его в губы.

— А потом, через месяц, ты не убъешь себя? — спросил император, когда она отстранилась, и в его голосе мелькнуло что-то, что заставило ее сердце болезненно сжаться.

— Нет, я не убью себя, — ответила она искренне и тут же сменила тему: — А ты можешь передать от меня привет моему брату?

— Могу, — кивнул тот. — Но вряд ли он обрадуется. Сейчас он сидит в антиграве рядом с одним из моих воплощений и проклинает тебя всеми возможными проклятиями.

— Передай ему, что мне очень жаль. И спасибо тебе. Прощай.

С этими словами Наан поспешно протянула руку и, водворив серьгу на место, щелкнула застежкой.

Лабастьер застонал и вновь повалился на спину.

— Я задушу тебя, подлая, низкая тварь! — простонал он.

— Подожди, любимый! — вскричала она, и из глаз её как реакция на пережитое только что напряжение, брызнули слезы. Врать и оправдываться, врать и оправдываться… Ее жизнь превратилась в сплошную муку. — Не спеши обвинять меня. — Она подползла к нему и, осыпая горячими поцелуями его лицо, забормотала быстро и страстно: — Все, что я говорила ЕМУ — ложь, ложь все, до последнего слова. Но у нас теперь есть целый месяц, и за это время мы можем придумать что-нибудь еще!

— Нет! Не верю! — закричал он, мотая головой и уклоняясь от ее поцелуев. — Если это так, то почему же ты сняла серьгу в то время, когда я спал?! Ты подкралась ко мне, как воровка, и связала меня! Почему же ты сначала не рассказала о своем замысле мне?!

Его глупость отрезвила ее.

— А ты подумай, — холодно отозвалась она, выпрямившись, села и отвернулась.

Пауза длилась недолго.

— Прости, — сказал он. — Действительно, если бы ты согласовала это со мной, ОН знал бы, что все это хитрость. Он никогда не поверил бы тебе, и не дал бы нам этот месяц. А он поверил, я знаю, ведь я только что был ИМ. Я даже помню, как отдал приказ всем антигравам возвращаться в Город… — он помолчал. — И все-таки мне больно.

— Мне тоже, — отозвалась она, смягчаясь. И спросила: — Я могу тебя развязать? Глупостей больше не будет?

Лишь час любви, который они, наконец, позволили себе, окончательно снял с их душ груз обмана и ощущение лживости всего и вся. А затем, когда нервное напряжение спало, Наан вновь почувствовала себя больной. И тут уж расклеилась по-настоящему.

Она то впадала в забытье, то приходила в себя и тогда видела склонившееся над собой озабоченное лицо Лабастьера. Однажды, в полубреду, ей привидилось, что Лабастьер уговаривал ее спуститься обратно — в тепло, на ту ступень Хелоу, где находилась тайная пещера мятежников. Ей привидилось, что она согласилась, и они полетели вниз. Точнее, не полетели, а почти упали, так как в полную силу крыльями работал только Лабастьер, держа Наан висящей на вытянутых руках, а она своими крыльями лишь чуть-чуть помогала ему.

…А потом оказалось, что все это был не бред, и она очнулась на мягком полу той самой уютной теплой комнатки, которая совсем недавно служила темницей плененному императору.

Очнувшись одна, она хотела было выползти наружу, но тут в проеме возник Лабастьер. Он принес нанизанные на прутик куски жаренного мяса.

— Тебе надо подкрепиться, — весело сказал он. — Я очень испугался за тебя, но кажется, кризис миновал, и дело пошло на поправку. Это мясо той птицы, которая напала на нас, я нашел ее на этой ступени. Представляешь, — добавил он с воодушевлением, — я впервые за триста лет сам готовил еду!

— Сколько я провалялась? — спросила Наан.

— Двое суток.

— Двое суток?! — вскричала Наан, приподнимаясь на локтях. — Двое суток из подаренного нам месяца?! Я должна немедленно встать!

— Успокойся, не спеши, — остановил ее Лабастьер. — Лучше подкрепись. В конечном счете твоя болезнь пошла нам на пользу.

— Каким образом? — недоверчиво спросила Наан, откусывая попахивающий дымком пресный, но сочный и душистый кусок птичьего мяса.

— Если бы ты не заболела, мы были бы сейчас уже на полпути к Пещере. И мы бы плелись сейчас по снежной пустыне, потому что обледеневшие крылья не способны удержать бабочку в воздухе, тем более в таком разреженном, как там…

— Нам еще предстоит это, — заметила Наан, дожевывая кусок и чувствуя, что силы действительно возвращаются к ней.

— Вовсе не обязательно, — заявил Лабастьер. Император уверен, что мы отправились туда. А мы вместо этого спустимся вниз, доберемся до города маака, изменим нашу внешность, смешаемся с толпой и будем жить долго и счастливо. А?!

Наан перестала жевать и изумленно посмотрела на Лабастьера. А ведь это настоящий выход!.. Ей такая возможность и в голову не приходила. Он действительно становится самостоятельным самцом.

Он же смотрел на нее, улыбаясь блаженно и глупо.

— Но если я изменю внешность, будешь ли ты, коварный самец, любить меня?

— Конечно, нет, — засмеялся он. — Для того-то я это все и придумал.