Валерий Брусков - Рой

— «Мишин… Васька…» — Захаров всё-таки нашёл в себе мужество глянуть мертвецу в лицо…

…Трудно узнать скелет. Даже если он обтянут кожей и одет в знакомую одежду… В этом мертвеце не было ничего человеческого и ничего узнаваемого. Его поникший нос хищно свисал над раскрытым скалящимся ртом, лишённым языка, а в залитых слезами глазницах ползали суетливые муравьи…

Захаров распрямился и посмотрел на близкий стол столовой под открытым небом.

Вокруг него валялись вповалку люди, вернее, то, что от них осталось, и Захаров вдруг понял, что никакие силы не заставят его пойти туда и убедиться в том, что там нет живых. Он был абсолютно уверен, что никто из ребят не уцелел: от такой страшной смерти не спастись…

…Высоко над головой коротко и низко прожужжало, как будто пролетел далёкий и быстрый вертолёт. Захаров шарахнулся от лежащего, и, зачем-то петляя по-заячьи, побежал в глубь леса, мгновенно усвоив инстинкты загнанного хищником грызуна… Он не мог объяснить себе самому своего подсознательного недоверия к рою, но осознавал, что безопаснее безоговорочно подчиниться инстинктам. Животным, конечно, было значительно легче, их природа изначально наделила особым чутьём опасности, а Захаров внимательно вслушивался в непонятную ему пока речь, силясь хоть что-нибудь в ней разобрать…

Он долго ломился через буреломы, раздирая одежду и царапая сучьями тело, ломился, пока не задумываясь над тем, куда он, собственно бредёт. Хуже всего было ногам, оставшимся без обуви. Шальную мысль о том, чтобы вернуться на делянку и разуть кого-то из бывших подельников, ни в чём уже не нуждающихся, Захаров после долгих колебаний всё-таки прогнал от себя прочь. Мародёрство вызывало у него непреодолимое отвращение, да и страх, замешанный на непонимании происходящего вокруг, гнал его сейчас только вперёд. Уже значительно позже ему стало смешно от воспоминаний всего этого, но и тогда, заматерев в окружении опасностей, он мысленно согласился со своим прежним поведением, как с единственно верным в сложившейся ситуации. Делая именно так и не иначе, он выжил, а любой другой шаг мог оказаться для него роковым…

Когда кончился короткий августовский день, он забился под вывороченные корни поваленного бурей дерева и забылся нервным оцепенением. Это был не сон и даже отдалённо не напоминал его. Захаров периодически точно проваливался куда-то в Бездну и снова выныривал на зыбкую, не державшую его поверхность, и это было больше похоже на болезненный бред. Он промучился до утра, так и не выспавшись и толком даже не отдохнув.

А утром его скрутил голод. Полазив на коленках по полянам, он набил одичавший желудок жуткой смесью всякой полусъедобной дряни, в которой ягоды и грибы преобладали, но, как впоследствии оказалось, со всем остальным абсолютно не совмещались… Однако на несколько ближайших часов он был избавлен от некоторых отвлекающих факторов.

Он пошёл на юг, постоянно ориентируясь по солнцу. Бессмысленная суетня минувшего дня, так и не реализовав себя должным образом, уступила, наконец, место здравому смыслу.

Идти надо было к людям. В любом случае! И лучше всего в этом могла помочь река — примерно в сорока километрах от делянки, вниз по течению Утки, находился Озёрск.

Захаров в какой-то степени даже успокоился, если психическую усталость от перенесённых ужасов можно было назвать таким спокойствием. Через сколько кошмаров должен пройти человек, чтобы однажды насытиться ими и перестать воспринимать их ценой своего рассудка? Все страхи — это родные дети инстинкта самосохранения, Ужаса перед Смертью, венчающей Жизнь, и грозящеё ей от самого появления человека на белый свет. Смерть незримо стоит у него за спиной и ждёт своего неизбежного часа. Упорно ждёт…