Владимир Колотенко - Тебе и Огню

- Мы так и не вычистили с тобой Авгиевы конюшни человеческой жадности.

И он снова процитировал Сократа:

- «...гораздо труднее - уйти от нравственной порчи...». Нам это не удалось. Зато мы отрыли, наконец, для мира его философский камень...

- Открыли!

- Отрыли, открыли... Гены Иисуса - вот Эликсир Бессмертия! Это ясно?

Хм! Мне это было ясно всегда! Но не все ясно Лене:

- Гены Иисуса?! Эликсир?! То есть... Как это?..

Лена на секунду задумывается и вдруг радостно восклицает:

- Ах, да!.. Ну да!.. Ну, конечно!.. Ну, как же?!

- Это ясно? - снова спрашиваю я.

- Ну ты что?! А как же!..

- Другого, - заключил тогда Жора, - просто не может быть! Теперь важно напоить этим эликсиром всех и каждого. Вот задача! Ген Совершенства, а по сути, вот тот самый всенепременный и до сих пор так неприступно-неуловимый ген Духа - каждому и всем!..

- Вот мы и постараемся, - сказал я.

- Что ж, - сказал Жора, - узбеков вам.

- Каких еще узбеков?

- В смысле - успехов...

Он улыбнулся, помолчал, затем:

- И знаешь... шестьдесят девять - это шестьдесят девять... Как не крути, и какие бы ты не пил эликсиры...

Да уж, как не крути! Что да, то да...

- Слушай, я уже на два года старше Лео...

Жора никак не мог раскурить свою трубку. Наконец ему это удалось.

- А ты можешь себе представить, - неожиданно произнес он, - как будет выглядеть Земля после людей? Ты думал об этом?

- Э-а.

- Когда воцарятся амёбы... Или планарии... Или бледные спирохеты...

Я об этом не думал.

- Пройдут тысячелетия, и никто никогда не узнает, что мы с тобой жили на этом свете. Время нас съест и слижет все наши следы. А наследили-то мы вполне, так сказать, гаденько, да, вполне!.. Бззззз...

Он сунул свою трубку в зубы, сложил кисти одна в одну и сделал несколько движений, словно умывая руки под струей воды. Затем левой рукой взял свою трубку - мой парижский подарок:

- Мне хочется лишь одного, - выдохнув струю сизого дыма, тихо произнес он, - чтобы никто не нарушал моего одиночества.

Затих на секунду и, снова улыбнувшись, добавил:

- Но и не оставляли меня одного...

Разве могло меня тогда потрясти предположение, что Жора так одинок?

- Как? - спрашивает Лена.

- Так безжалостно... Он, я полагаю, уже оторвался от земли, паря в небе, как жаворонок, но ее цепи еще крепко удерживали его. И все мысли его были там, внизу, на земле... Мысли о земле... О ее преображении.

Но и на Небе!..

- И долго ты собираешься её трясти? - спросил я.

- Кого?

- Свою Землю?

Жора улыбнулся:

- Пока мир не упадёт. Если честно - я опасаюсь успеха. Скоро, совсем скоро наше прошлое подпилит сук, на котором еще тлеет и теплится наша жизнь, но и подставит плечо нашему будущему. Как думаешь?

Вдруг это и я признал: в прошлом у Жоры было большое будущее.

И прошлое - прошло...

Вскоре все повторилось: и звезда на востоке, и волхвы, и их дары... Ведь всякое будущее содержит в себе частичку прошлого. И его, это будущее, нужно жадно звать, тянуть к себе, приближать... Сегодня! Сейчас!

- И вам удалость? - спрашивает Лена.

Я только нежно прижимаю ее к себе. Затем мы усаживаемся на свои места, и я, как ни в чем не бывало, продолжаю:

- И представь себе, - говорю я.

- Представляю...

- Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный...

- Да, ты говорил...

- Он быстро рос... Казалось, он был таким же, как все мальчишки его возраста: белокожий, густобеловолосый, вихрастый, ловкие руки и быстрые ноги, звонкий заливистый смех и густо-прегусто синезеленоглазый! Что сразу же бросалось в глаза - Его обворожительная улыбка! Точь-в-точь как у Жоры. Ему не было и трех месяцев, как все признали в нем Жору.

- Слушай, - прилип я к Жоре однажды с вопросом, - как?! Как тебе это удалось?

- Что?

Он посмотрел на меня и не смог сдержать улыбки.

- Не юли, - сказал я, - сам знаешь «что».

Ясное дело, что меня интересовало, как Жоре удалось вылепить самого себя с геномом Иисуса.

- А ты пораскинь своим утлым умишком, - продолжал улыбаться Жора, - потужься, подуйся, напряги свои мОзги...

Он всегда делал ударение на «о», когда произносил это слово.

- Я уже давно тужусь-дуюсь, - сказал я, - и никак не могу взять в толк...

- Не укакайся, - посоветовал Жора, - а если серьёзно...

- Стоп, - сказал я, - стоп. Не говори ничего!

- Ну вот, видишь. Я тебя поздравляю.

Бесконечно загадочны, но и неумолимы чудеса прикладной генетики!

- И разве я мог бы такое кому-то доверить, - заключил Жора, - да никому.

- Даже мне? - спросил я.

- А тебе так тем более. Ты же...

- Что?

- Да нет, ничего. Ты - гений, это ясно всем, но этого мало для спасения мира. Здесь нужна жертва. Ты же...

- Что?

- Завтра расскажу, - ушел Жора от ответа.

Он сощурил глаза, словно вслушиваясь в грохочущую тишину мира, выдержал паузу, затем:

- Я вот о чем думаю...

Он снова умолк, изучая меня взглядом и как бы угадывая, можно ли мне доверить свое откровение, и, по-видимому, доверив-таки, продолжал:

- Понимаешь, вся жизнь на земле сосредоточена в генах. Геном жизни, по сути, это и есть геном Бога. В каждом из нас сидит и ромашка, и лютик, и тля и гаденыш... Ты же сам знаешь, как иногда становишься то лисицей, то дятлом, то желудем, то простым гадом. Разве ты не замечал в себе гада?

- Гада?

- Ахха... Такого ублюдка, жалкого гаденыша? Его гены сидят в тебе, притихнув, посапывая себе в тряпочку до поры до времени. Пока они не востребованы. А потом вдруг - бац! Опс! Ты гадишь и гадишь...

- Опс?! - выкрикиваю я.

- Ага - опс! - говорит Жора. - Рассыпая вокруг себя горы вони. Пссс... Бзззз... А потом вдруг становишься пионом. Источаешь дурман неслыханных ароматов. Или лопухом, или...

- Лопухом, - кивнул я.

Вдруг Жора умолк. Порыскав в карманах, нашел телефон, что-то там кому-то говорил-говорил, и когда кончил, вернулся к своим мыслям.

- Я прав? - спросил он.

Я кивнул.

- Вот и пораскинь своим утлым мозгишком, - сказал он, - куда и как ты живешь? Для человека геном Бога сосредоточен в Христе, в нас же - всякой твари по паре, ну и лютиков с чертополохом... Всего - полно!..

Он весь вечер говорил-говорил, убеждая меня в том, что у него просто не было иного выхода, кроме как подмешать свои гены к генам Иисуса.

Я только слушал...

Тинка бы сказала: одна говорильня...

Итак, нам удалось клонировать Иисуса, Он рассказал:

- Я помню, мне было лет пять или шесть, и это было весной и, кажется, в субботу, мы играли у ручья... По уши в грязи, конечно же, босиком, с задиристыми блестящими глазами, вихрастые мальчуганы, мы строили плотину. Когда перекрываешь ручей, живую воду, пытаешься забить ему звонкое горло желтой вялой мясистой глиной, которая липнет к рукам, вяжет пальцы и мутит прозрачную, как слеза, нетерпеливую воду, кажется, что ты всесилен и в состоянии обуздать не только бурный поток, но и погасить солнце. Я с наслаждением леплю из глины желтые шарики, большие и маленькие и бросаю их что есть мочи во все стороны, разбрасываю камни, и в стороны, и вверх, и в воду: бульк!.. У меня это получается лучше, чем у других. Гладкая вода маленького озера, созданного нашими руками, пенится, просто кипит от такого дождя, и я уже не бросаю шарики, как все, а леплю разных там осликов, ягнят, птичек... Особенно мне нравятся воробышки. Закусив от усердия губу и задерживая дыхание, острой веточкой я вычерчиваю им клювы, и крылышки, и глаза. Не беда, что птички получаются без лапок, они, лапки, появятся у них в полете, и им после первого же взлета уже будет на что приземлиться. Несколькими воробышками придется пожертвовать: мне нужно понять, как они ведут себя в воздухе. Никак. Как камни. Они летят, как камни, и падают в воду, как камни: бульк! Это жертвы творения. Их еще много будет в моей жизни. Надо мной смеются, но я стараюсь этого не замечать. Пусть смеются. Остальные двенадцать птичек оживут в моих руках и в воздухе, и воздух станет для них родной стихией. А мертвая глина всегда будет лежать под ногами. Мертвой. В ней даже черви не заведутся. Наконец все двенадцать птичек вылеплены и перышки их очерчены, и глаза их блестят, как живые. Они сидят в ряд на берегу озера, как живые, и ждут своей очереди. Я еще не знаю, почему двенадцать, а не шесть и не сорок. Это станет ясно потом. А пока что, я любуюсь своей работой, а они только подсмеиваются надо мной. Это не злит меня: пусть. Мне нужно и самому подготовиться к их первому полету. Нужно не упасть лицом в грязь перед этими неверами. Чтобы глиняные комочки не булькнули мертвыми грузиками в воду, я должен вложить в них душу. Надо сказать, что весенние воробышки, вызревшие из глины - это моя первая любовь! Я беру первого воробышка в руки, бережно, как свечу, и сердце мое бьется чаще. Громко стучит в висках. Я хочу, чтобы эта глина потеплела, чтобы и в ней забилось маленькое сердце. Так оно уже бьется! Я чувствую, как тяжесть глины приобретает легкость облачка и, сжимая его, чувствую, как в нем пульсирует жизнь. Стоит мне только расправить ладони, - и этот маленький пушистый комочек, только-только проклюнувшийся ангел жизни устремится в небо. Я разжимаю пальцы: фрррр! Никто этого "фрррр" не слышит. Никто не замечает первого полета. Я ведь не размахиваюсь, как прежде, чтобы бросить птичку в небо, и не жду, когда она булькнет в воду, я только разжимаю пальцы: фрррр! Я не жду даже их насмешек, а беру второй комочек. Когда я чувствую тепло и биение маленького сердца, тут же разжимаю пальцы: чик-чирик! Это веселое "чик-чирик" вырывается сейчас из моих ладоней, чтобы потом удивить мир. Чудо? Да, чудо! Потом это назовут чудом, а пока я в этом звонком молодом возгласе слышу нежную благодарность за возможность оторваться от земли: спасибо!