Ким Робинсон - Голубой Марс

– Если кто и бросил науку, то это ты, с самого начала, – проворчала она. – Так что не надо нести чушь о том, что она мне неинтересна!

– Это правда, – признал Сакс. – Правда. – Он протянул обе руки. – Но сейчас мне нужен совет. Научный совет. Я хочу понять. И кое-что тебе показать.

Но она, мгновение подумав, встала и снова удалилась, так быстро пройдя мимо него, так что он вопреки своей воле отступил. Он поспешил следом; ее шаг был намного шире, чем его, а двигалась она быстро, и ему пришлось чуть ли не бежать вприпрыжку, ощущая боль в костях.

– Давай выйдем на поверхность здесь, – предложил Сакс. – Даже не важно, где мы выйдем.

– Потому что вся планета загублена, – пробормотала она.

– Ты же наверняка еще выходишь иногда смотреть на закаты, – не унимался Сакс. – Может, я как-нибудь к тебе присоединюсь?

– Нет.

– Прошу, Энн… – Она ходила быстро и настолько превосходила его ростом, что ему было трудно не отставать и еще продолжать с ней говорить. Он пыхтел и задыхался, щека все еще горела. – Энн, пожалуйста…

Она не ответила и не сбавила шаг. Они уже спустились в коридор, разделявший жилые комнаты, и Энн ускорилась, чтобы войти в проем и захлопнуть за собой дверь. Сакс дернул за ручку, но она заперлась.

Не очень многообещающее начало.

Игра в кошки-мышки. Ему нужно было каким-то образом добиться того, чтобы их общение не превращалось в охоту или преследование. И все равно проворчал:

– Я так дуну, что весь твой дом разлетится! – и подул на дверь. Но затем подошли девушки и пристально на него уставились.

Через несколько дней, перед закатом, он спустился в раздевалку и надел костюм. Когда вошла Энн, он даже подскочил.

– Я как раз собирался выйти, – запинаясь, проговорил он. – Можно мне с тобой?

– Это свободная страна, – хмуро отозвалась она.

И, вместе покинув шлюз, они оказались на поверхности. Те девушки, должно быть, сильно удивились.

Ему следовало быть предельно осторожным. Естественно, хоть он и вышел с ней, чтобы показать красоту новой биосферы, лучше было не упоминать о растениях, снеге и облаках. Лучше было, если бы все это говорило само за себя. Пожалуй, в этом и состояла суть всех явлений. Невозможно рассказать о чем-то так, чтобы заставить это полюбить. Нужно выйти на место и позволить обновленной окружающей среде показать себя.

Энн никогда не была общительной и сейчас тоже говорила мало. Следуя за ней, он подумал, что они идут ее привычным маршрутом, а ему просто позволили идти рядом.

И, вероятно, ему можно было задавать вопросы – ведь в этом заключалась наука. Энн довольно часто останавливалась, чтобы рассмотреть те или иные породы. Тогда он наклонялся вместе с ней и жестом или вслух спрашивал, что она ищет. Энн носила костюмы и шлемы даже при том, что здешняя высота была незначительной и позволяла дышать лишь с помощью фильтрующей CO 2маски. Поэтому переговаривались они по старинке: голоса шептали в уши друг другу. Таким образом и передавались вопросы.

Он ее расспрашивал, а она отвечала, иногда даже подробно. Земля Темпе была настоящей Страной времени, в основании которой лежала порода, оставшаяся от южных гор и застрявшая после Большого удара далеко на северных равнинах. Впоследствии Темпе во многих местах провалилась, а литосферу вытолкнуло вверх и на юг перемещением купола Фарсида. В числе этих разломов как раз были борозды Мареотис и Темпе, которые сейчас их окружали.

И эта простирающаяся земля имела достаточно трещин, чтобы на ней могли возникнуть запоздалые вулканы, возвышающиеся теперь над каньонами. С одного высокого хребта они увидели отдаленный вулкан, походивший на черный конус, свалившийся с самого неба, а затем и другой – тот показался Саксу скорее метеоритным кратером, и он сообщил спутнице о таком своем предположении. Энн отрицательно покачала головой и указала на лавовые покровы и жерло, малозаметные под обломками изверженных пород и, пришлось это признать, наносами грязного снега, собравшимися, будто барханы, в защищенных от ветра участках и окрасившимися на закате в песочные цвета.

Видеть в ландшафте его историю, читать ее, как книгу, написанную на протяжении его долгого прошлого, – на все это Энн была способна благодаря столетиям тщательных наблюдений и исследований множества ее предшественников-ученых, благодаря ее собственной природной одаренности и любви к своему делу. Ее действительно стоило увидеть в деле, ею стоило восхищаться. У нее имелось своего рода особое средство познания, подлинное сокровище – ее любовь, выходящая за пределы науки и даже за пределы мистической науки Мишеля. Она, пожалуй, походила на алхимика. Но нет – алхимики хотели что-то изменять. Тогда, скорее, она была кем-то вроде оракула. Провидица, чье провидение было столь же сильным, что и способность Хироко. Хотя, пожалуй, ее дар был не так очевиден, менее зрелищен и менее активен. И он заключался в принятии сущего, любви к камням и всяческой деятельности во имя камней. Во имя Марса. Изначальной планеты, во всем ее совершенном великолепии, красной, покрытой ржавчиной, безмолвной, как сама смерть, и мертвой, меняющейся лишь по причине чрезвычайно медленно идущих геофизических процессов. Это было странное понятие – абиологическая жизнь, – но она существовала, если кто-то удосуживался ее замечать, эту своеобразную жизнь, несущуюся среди горящих звезд, через вселенную, совершая огромное систолическое/диастолическое движение, одно большое дыхание. На закате увидеть это почему-то было проще.

Попытаться увидеть мир глазами Энн. Украдкой поглядывать на свое запястье у нее за спиной. Камень, stone , – от древнеанглийского stan (родственные слова – они повсюду!), получившегося из протоиндоевропейского sti – голыш. Скала, rock , – от латинского rocca , происхождение неизвестно, значение – куча камней. Оторвавшись от запястья, Сакс впал в некое каменное забытье – свободное, пустое. Tabula rasa. Теперь он уже не слышал, что говорила ему Энн, – она хмыкнула и двинулась дальше. Он, смутившись, поплелся следом и, заставив себя не обращать внимание на ее недовольство, продолжил задавать вопросы.

А Энн и вправду выглядела сильно недовольной. И это в каком-то смысле обнадеживало, поскольку отсутствие чувств было бы крайне дурным знаком, но она по-прежнему казалась достаточно эмоциональной. По крайней мере, бо́льшую часть времени. Случалось, она сосредотачивалась на камнях так усиленно, что, глядя на нее, можно было подумать, что она одержима страстью, подобной страсти антиквара, и Сакса такие моменты окрыляли. А иные разы казалось, что она просто делала что-то автоматически, погружаясь в ареологию в отчаянной попытке оттеснить от себя настоящее, недавнюю историю или само отчаяние, а может, и все сразу. В такие минуты она выглядела лишенной всякой цели – не прекращала рассматривать самые любопытные формы рельефа, мимо которых они проходили, и не отвечала на вопросы о них. То немногое, что Сакс прочитал о депрессии, насторожило его: в таких случаях мало что можно было сделать, человеку следовало принимать таблетки, чтобы ее побороть, и даже это ничего не гарантировало. Но предложить ей принимать антидепрессанты было почти тем же, что и заговорить о самом лечении, так что он не мог поднимать эту тему. Да и разве отчаяние и депрессия – одно и то же?