Ким Робинсон - Голубой Марс

Каждое дерево напоминало животное, держащее свое оперение по ветру и вцепившееся шишковатыми ногами в землю. Покрытый листьями склон играл под напором ветра, с его неровными порывами и неожиданными моментами затишья, отчетливо заметным по движениям оперения из листьев. Это был Прованс, его самое сердце, и все подсознание Мишеля переживало каждое мгновение его детства. Обширное прескевю насыщало его целиком и переливалось через край. Жизнь в окружении всей этой природы заводила песнь, принося спокойствие, и он больше не ощущал тяжести. Сама голубизна неба служила голосом того, прежнего воплощения, восклицавшего: «Прованс! Прованс!»

Но где-то над оврагом кружила стая черных ворон, кричавших: «Ка! Ка! Ка!»

Ка. Кто придумал эту историю о маленьких красных человечках и этом названии, которое они дали Марсу? Никто не знал. У таких историй не бывает начала. В античности Ка называли двойника фараона, который изображался опускающимся на него в форме сокола, голубя или ворона.

Здесь, в Провансе, марсианское Ка опускалось на него. Черные вороны… На Марсе эти птицы летали под прозрачными куполами, сопротивляясь потокам воздуха, гонимого вентилятором, так же, как здесь – мистралям. Их не заботило то, что они жили на Марсе – он был для них родным, такой могла быть любая другая планета. А люди внизу были для них теми же опасными наземными животными, способными их убить или увезти в какое-нибудь странное путешествие. Но ни одна птица на Марсе не помнила ни перелета туда, ни жизни на Земле. Две планеты были связаны между собой лишь в человеческом разуме. Птицы только летали в поисках еды и каркали – что на Земле, что на Марсе, и так у них было всегда. Они везде чувствовали себя как дома, паря в сильных порывах ветра, седлая мистрали и крича друг другу: «Марс! Марс! Марс!» Но Мишель Дюваль – ах, Мишель! – либо пребывал разумом в двух мирах одновременно, либо терялся где-то между ними. Ноосфера была столь огромной. Где он, кто он? Как ему жить?

Оливковая роща. Ветер. Яркое солнце в медном небе. Вес его тела, горький вкус во рту – он чувствовал, будто уходил корнями в землю. Здесь был его дом – здесь и нигде еще. Это изменилось и не могло измениться никогда – ни эта роща, ни он сам. Снова дома. Снова дома. Он мог прожить на Марсе хоть десять тысяч лет, и все равно это место останется для него родным.

Вернувшись в номер отеля в Арле, он позвонил Майе.

– Майя, пожалуйста, приезжай. Я хочу, чтобы ты это увидела.

– Я работаю над соглашением, Мишель. Между ООН и Марсом.

– Я знаю.

– Это важно!

– Я знаю.

– Хорошо. За этим я и здесь, я часть этого, я в самой гуще. Я не могу просто так взять себе отпуск.

– Ладно, ладно. Только знай, что эта работа никогда не закончится. Политика будет всегда, и ты все-таки можешь взять отпуск, а потом вернуться, и все там будет по-прежнему. Но это… это мой дом, Майя. Я хочу, чтобы ты его увидела. А ты разве не хочешь показать мне Москву? Не хочешь туда съездить?

– Не хотела бы, даже если бы это было последнее место на Земле, которое осталось после наводнения.

Мишель вздохнул.

– Ну, для меня все иначе. Прошу, приезжай, посмотри, о чем я говорю.

– Может, позже, когда закончим эту стадию переговоров. Сейчас решающий момент, Мишель! На самом деле это тебе нужно быть здесь, а не мне там.

– Я могу видеть все на наручной консоли. Незачем присутствовать там лично. Пожалуйста, Майя.

Она задумалась, тронутая чем-то в его голосе.

– Хорошо, я попытаюсь. Но это будет не так сразу.

– Я буду ждать.

Последующие дни он проводил в ожидании Майи, хотя и старался отвлекаться от своего ожидания, не думать о ней. Каждую минуту своего времени Мишель занимал путешествиями на взятой напрокат машине, иногда с Сильвией, иногда в одиночку. Несмотря на пробуждение воспоминаний в оливковой роще – а может, и благодаря им, – он ощущал себя крайне растерянным. По какой-то причине его тянуло к новому побережью, его восхищало то, как местные жители приспосабливались к этому уровню моря. Он часто ездил туда по проселочным дорогам, что вели к крутым утесам и болотистым долинам. Многие из здешних рыбаков имели алжирское происхождение. Рыбалка, по их словам, не ладилась. Камарг был загрязнен затопленными промышленными объектами, а в море рыба, как правило, держалась подальше от бурой воды, в той голубизне, до которой нужно было плыть все утро, преодолевая множество опасностей в пути.

Слушать и разговаривать по-французски, пусть даже это был этот странный новый французский, было все равно что прикасаться к тем частям его мозга, что не посещались более столетия, электродом. Латимерии [21] Единственный современный вид кистеперых рыб, одно из живых ископаемых. До открытия в XX веке считалась вымершей 65 миллионов лет назад. всплывали раз за разом – в воспоминаниях о доброте женщин к нему, его жестокости к ним. Наверное, поэтому он и улетел на Марс – чтобы сбежать от себя, от того противного типа, каким он себе казался.

Что ж, если его целью было сбежать от себя – он ее достиг. И стал кем-то другим. Полезным, отзывчивым человеком, склонным к состраданию. Он уже не боялся взглянуть в зеркало. Он мог вернуться домой и столкнуться с тем, кем он был, – благодаря тому, кем стал. И сделал его таким не кто иной, как Марс.

Удивительно, как была устроена память. Фрагменты воспоминаний были такими мелкими и острыми, что походили на те шипы пушистого кактуса, которые ранили гораздо сильнее, чем можно было ожидать, исходя из их длины. Что он помнил лучше всего, так это свою жизнь на Марсе. Одессу, Берроуз, подземные убежища на юге, скрытые заставы в хаосе. И даже Андерхилл.

Если бы он вернулся на Землю в годы жизни в Андерхилле, его бы затянуло в трясину медиа. Но, исчезнув вместе с Хироко, он выпал из поля зрения, и, хоть он не пытался скрываться со времен революции, его появление во Франции, похоже, заметили лишь немногие. Масштаб текущих событий на Земле приводил к дроблению массовой культуры на части – а может, просто прошло уже много времени, ведь большинство населения Франции родилось после его исчезновения, и первая сотня была для них все равно что древней историей – впрочем, не настолько древней, чтобы вызывать интерес. Если бы вдруг объявились Вольтер, Людовик XIV или Карл Великий, они бы, наверное, получили какое-то внимание. Но психолог предыдущего столетия, эмигрировавший на Марс, планету, которая по большому счету была для них чем-то вроде Америки? Нет, такое мало кого интересовало. Он получил несколько звонков, несколько раз к нему приезжали брать интервью в вестибюле или внутреннем дворе его отеля в Арле, и после этого вышла одна-две передачи «Праксиса» о нем. Но в каждом из интервью его больше расспрашивали не о нем самом, а о Ниргале – вот чьей притягательностью здесь были очарованы.