Михаил Тырин - Синдикат 'Громовержец'

- О-о! То, что надо! Назовем деревню Нижние Пельмени. "Селедок" в пруд выпустишь, крестьян станешь угнетать, и вообще, все такое... Иди, вина налью.

Пакля и Поршень весело расхохотались. "Анапа" немного разбавила думы и тревоги, которые давили сегодня Паклю. Будущее опять показалось легким, сияющим, будто улица после дождя. И идеи Поршня выглядели куда заманчивее, чем на сухой желудок.

- У нас будет вроде секретного общества, - мечтательно проговорил Пакля, откидываясь на бетонную перегородку. - Чтоб никто не знал про нас, но все боялись. Надо как-то нас назвать.

- "Три Пэ", - неожиданно подал голос Пельмень.

- Почему "три Пэ"?

- Потому что Пакля, Пельмень, Поршень. "Три Пэ".

- Не-а, - покачал головой Поршень. - "Три Пэ" нельзя. Слишком на триппер похоже.

- Это да, - согласился Пакля. - А тогда... а давайте - "Гром".

- А почему "Гром"?

- А помнишь, все с грома началось? Когда самолет с близнецами сбили, помнишь?

- "Гром", - повторил Поршень. - Нет, лучше уж не так. Лучше "Громовержец".

- О, точно! - обрадовался Пакля. - Общество "Громовержец". Класс!

- И не общество, - продолжал размышлять Поршень. - Общество - это у инвалидов. А у нас будет...

- Отряд! - осенило Паклю.

- Да какой отряд... Нет. У нас будет - синдикат. Синдикат "Громовержец".

- Класс! - восхитился Пакля. У него даже сердце защемило от какой-то гордости. Синдикат - в этом слове заключалось нечто особенное. В нем был и запах сигар, и колыхание тяжелых портьер в ресторане, и черный блеск автомобилей, и взгляды гордых женщин, и тяжесть пистолетов в потайных карманах. Синдикат! Пакля торопливо наполнил стаканы.

Поршень, конечно, в мыслях посмеивался над детсадовскими потехами своих придурковатых приятелей, Детям, насколько он помнил, вообще свойственно создавать всяческие тайные союзы, вырезать для них печати из ластиков, составлять клятвы и уставы, скрепляя их кровью из наколотого пальца, копать тайники и прятать в них всякую ерунду... Да и у взрослых эта черта не всегда проходит. Бывает, кто-нибудь так и светится от гордости, когда говорит, что давал подписку, устраиваясь грузчиком на какой-нибудь режимный завод.

Поршень, в отличие от Пакли, был не по возрасту серьезен. Дешевые эффекты мало его интересовали. Он подыгрывал Пакле лишь потому, что так было надо для дела.

- Ну так что? - спросил он, чуть отхлебнув "Анапы". - Когда первую операцию будем проводить?

- Ты про Узловую? - вмиг посерьезнел Пакля. - Наверно, отдохнем еще денек-другой. Пока деньги есть. И можно попробовать...

- Не можно, а нужно! - веско проговорил Поршень. - И не пробовать, а делать.

- За синдикат! - Пакля поднял стакан. - Пельмень, не спи! Неси задницу сюда, выпей за удачу.

Пельмень выпил, с трудом подавив тошноту. Он стал членом синдиката не по своей воле, не успев даже ничего толком понять. Ему жутко все это не нравилось. Раньше Пакля все твердил про деньги, икру и баб. Вместо этого мерзкое вино с осадком, дешевая колбаса и килька в томате. Сплошные разочарования.

Да еще какие-то кошмарные операции впереди. Пельмень искал способ спрятаться от всего этого, вычеркнуть себя и из списков синдиката, и из всех грандиозных планов Пакли. Но он уже мало что решал даже в своей жизни.

* * *

Раз в две недели старуха Ильинична, какова бы ни была погода и внутреннее самочувствие, посещала районный отдел милиции. Каждый второй четверг она надевала синий жакет с черным кантом и шла в приемную Дутова. Если надо, высиживала очередь, но неизменно появлялась перед начальником отдела.

Ради этого она бросала все дела, отменяла встречи, оставляла недомытые полы и недоваренную похлебку. Она могла, завертевшись, пропустить, например, очередную серию по телевизору, но визитов к Дутову не пропускала никогда. Она садилась перед ним и, глядя ему прямо в глаза, приступала к докладу.

Ильинична была маленькая, худая, жилистая и очень сильная во многих отношениях баба. Лицо у нее было серым, неприметным, словно покрытым слоем пыли. Но глаза на нем сверкали, как зенитные прожектора.

Жакет с кантом делал ее похожей то ли на гардеробщицу, то ли на гостиничную администраторшу - то есть лицо официальное, наделенное полномочиями.

В таком строгом виде она садилась перед начальником милиции и скрупулезно доносила о всех нарушениях порядка и законности, свидетелем которой она стала.

Ильинична сдавала всех: соседей, знакомых, родственников. Дутов по четвергам узнавал подробнейшие сведения о том, кто подрался с тещей, кто возил левак на казенной машине, кто травил в Подгорке рыбу борной кислотой, чтоб поменять на самогон.

И все бы ничего, но старуха придирчиво следила за тем, чтобы ее информация шла в дело, а не просто принималась к сведению. Если после ее сигнала к нарушителю не приходил хотя бы участковый, она доставала из буфета ручку, перемотанную пластырем, вырывала пожелтевший лист из общей тетради и садилась сочинять жалобу в областные структуры.

Ильнична рассуждала здраво: если человек, к примеру, напился и съездил по физиономии жене, его нужно наказать. А если власть игнорирует сообщения граждан, то такую власть саму нужно наказывать.

Очередной четверг был осенен для Дутова утомительной зубной болью, которая началась до рассвета и не дала майору выспаться. После обеда он с кислым лицом сидел в кабинете, чертил загадочные знаки на бумаге и выслушивал Ильиничну, которая неутомимо исполняла свой гражданский долг.

- ...Я специально подглядела - оне поросям в корыто хлеб сыплють, вполголоса докладывала старуха. - Где такие деньги, чтоб поросям хлеб давать? А вот где - ихняя сноха вечером на пекарне убирается. Значит, воруеть! Мож оне будуть говорить, хлеб плохой. А хыть и плохой - хлеб же...

Дутову неприятно было смотреть в темное сердитое лицо старухи, и он отвернулся к окну. На подоконнике стоял сувенир, подаренный начальником соседнего райотдела. Маленькая скульптурная группа: два полосатых зэка пьют пиво за столиком, а милиционер в генеральских штанах им прислуживает с полотенцем на руке.

Подобные шедевры лепили из хлеба заключенные в колонии. Забавные фигурки раскрашивались гуашью и лакировались. Знала бы Ильинична, что и на такое непотребство хлеб переводится... Хотя Дутов слышал, будто эти хлебные скульптуры покупают иностранцы, большие деньги отдают. Где б найти таких иностранцев...

- ...И вот еще: к Копейкиным за солью заходила давеча, - говорила старуха. - А Егор, зять, он так - фырсь от стены! Гляжу - там счетчик лектрический! И проволоки торчать! Это ж он, гадина, чегой-то закручивал, чтоб за свет не платить! А если до пожара докрутится?

Дутов слушал с отвращением, но ничем не мог возразить. Ильиничну в городе побаивались, особенно на Париже, где она жила. Предпочитали не связываться - кому охота? И сам Дутов ее побаивался.