Джек Вэнс - Языки Пао. (Роман)

«Благодарю вас!» — столь же церемонно ответил Беран. Отвернувшись, он прошел к машине, сопротивляясь попыткам воющего ветра снести его в сторону.

Девушка, Гитана Нецко, подняла голову, когда он занял соседнее сиденье, но тут же отвела глаза в сторону и стала смотреть в пропасть, где блестела Бурная река.

Беран молчал, переполненный чувствами настолько, что ему не хватало слов. Наконец он взял ее за руку — холодную и вялую. Девушка сидела неподвижно и тоже молчала.

Беран попытался передать то, что было у него на уме: «Теперь ты под моей опекой… Я родился на Пао».

«Лорд Палафокс повелел мне поступить к тебе в услужение», — размеренно и бесстрастно ответила она.

Беран вздохнул. Он чувствовал себя отвратительно, его мучили угрызения совести — та самая паонезская сентиментальность и тот самый паонезский мистицизм, каковые настоятельно рекомендовал подавлять Палафокс. Беран поднял машину в воздух — преодолевая сопротивление ветра, аэромобиль быстро долетел от усадьбы Палафокса до корпусов Института и опустился у студенческого общежития. Обуреваемый противоречивыми побуждениями, Беран провел спутницу к себе в комнату.

Они стояли в помещении, отличавшемся скупостью размеров и обстановки, изучая друг друга в состоянии стесненного напряжения.

«Завтра попрошу, чтобы нам выделили комнату попросторнее, — сказал Беран. — Сегодня уже поздно».

Глаза девушки открывались все шире и шире; она опустилась на койку и внезапно зарыдала — тихими судорожными слезами одиночества, унижения и горя.

Не находя места от чувства вины, Беран присел рядом с ней, взял ее за руку, бормоча слова утешения — разумеется, она их не слышала. Впервые в жизни Беран оказался лицом к лицу с настоящей скорбью, и она потрясла его до глубины души.

Девушка говорила, тихо и монотонно: «Мой отец был добрый человек, он никогда мухи не обидел. Наш старый дом простоял несколько веков — бревна почернели от времени, камни поросли мхом. Мы жили у запруды Мерван, за ней начиналось пастбище, поросшее тысячелистником, а на склоне Голубой горы у нас был сливовый сад. Когда пришли правительственные агенты и приказали нам убираться, отец не мог поверить своим ушам. Как можно покинуть наш старый дом? Это какая-то шутка или ошибка! Это невозможно! Агенты сказали только несколько слов — отец побледнел от гнева и замолчал. И все равно мы не уехали. А когда агенты пришли снова...» Голос девушки задрожал и прервался; мягкие капли слез упали Берану на руку.

«Все это поправимо!» — пробормотал Беран.

Она отчаянно мотала головой: «Непоправимо! Я тоже хочу умереть!»

«Нет, не надо так говорить!» — пытался утешить ее Беран. Он погладил ее по голове, поцеловал ее в щеку. Прикосновения возбудили его, он не мог удержаться — его ласки становились все интимнее. Девушка не сопротивлялась. Более того: она, судя по всему, даже приветствовала совокупление, отвлекавшее ее от горестных воспоминаний.

Они проснулись рано, в предрассветных сумерках, когда небо все еще было чугунного цвета, а наклонный уступ Раскола терялся в беспросветной мгле, нависшей над рекой, ревущей на далеком дне пропасти.

Через некоторое время Беран сказал: «Ты мало обо мне знаешь — тебе не любопытно?»

Гитана Нецко безразлично хмыкнула, что несколько задело Берана.

«Я — паон, — серьезно сказал он. — Я родился в Эйльжанре пятнадцать лет тому назад. Меня привезли на Раскол, но я вернусь на Пао».

Он помолчал, ожидая, что девушка поинтересуется причиной его изгнания, но она отвернулась, глядя в небо через узкое высокое окно.

«Тем временем я учусь в Институте, — продолжал Беран. — До вчерашнего вечера я не знал, какую специальность мне лучше выбрать — а теперь знаю! Я стану наставником Колледжа лингвистики!»

Гитана Нецко повернулась к нему, посмотрела ему в лицо. Беран не понимал, что выражал ее взгляд. У нее были большие, зеленовато-голубые глаза, ярко выделявшиеся на бледном лице. Беран знал, что она на год младше его — но, глядя ей в глаза, чувствовал неуверенность в себе, неловкость, нелепое смущение.

«О чем ты думаешь?» — жалобно спросил он.

Она пожала плечами: «Я почти ни о чем не думаю...»

«Не дуйся!» — Беран нагнулся к ней, поцеловал ее в лоб, в щеку, в губы. Гитана не противилась, но и не отзывалась. Беран начинал беспокоиться: «Я тебе не нравлюсь? Я тебя обидел?»

«Нет, — тихо ответила она. — Как ты мог меня обидеть? Я в услужении у раскольника, мои чувства ничего не значат».

Беран резко приподнялся и сел в постели: «Но я не раскольник! Я же тебе сказал — я паон!»

Гитана Нецко молчала, словно погрузившись в тайные мысли.

«В один прекрасный день я вернусь на Пао! Может быть, скоро — кто знает? И ты вернешься со мной».

Девушка не отозвалась. Беран начинал отчаиваться: «Ты мне не веришь?»

Гитана тихо произнесла: «Если бы ты на самом деле был паоном, ты прекрасно знал бы, во что я верю».

Беран надолго замолчал. Наконец он сказал: «Как бы то ни было, ты не веришь, что я — паон!»

Гитана взорвалась: «Какая разница? Почему бы ты гордился тем, что ты — паон? Паоны — бесхребетные черви! Они безропотно позволяют Бустамонте грабить, убивать, втаптывать их в грязь — и даже пальцем не пошевелят, чтобы защититься! Они прячутся от тирана, как овцы от ветра, выставляя задницы навстречу опасности! Одни бегут, куда глаза глядят, другие... — тут она холодно покосилась на Берана, — ...находят убежище на далекой планете. Мне стыдно, что я родилась на Пао!».

Беран мрачно поднялся на ноги, старательно глядя в угол. Представив себя со стороны, он поморщился: жалкое, презренное существо! Он ничего не мог сказать в свое оправдание — блеять, ссылаясь на неведение и беспомощность, было бы еще позорнее. Глубоко вздохнув, Беран стал одеваться.

Девушка прикоснулась к его руке: «Прости меня. Я понимаю, что ты ни в чем не виноват».

Беран покачал головой; ему казалось, что он постарел на тысячу лет: «Я ни в чем не виноват, верно... Но в том, что ты сказала... Вокруг нас столько разных истин — как выбрать одну из них?»

«Я ничего не знаю о разных истинах, — ответила Гитана. — Я знаю только то, что чувствую — знаю, что, если бы я могла, я убила бы тирана Бустамонте!»

Настолько скоро, насколько это допускалось обычаями раскольников, Беран снова явился в усадьбу Палафокса. Один из проживавших вместе с наставником сыновей впустил его и поинтересовался целью его визита. Беран уклонился от прямого ответа. Прошло несколько минут — Беран нервничал, расхаживая по маленькой прихожей, не содержавшей ничего, кроме голых стен и пола.

Беран инстинктивно понимал, что ему следовало соблюдать осторожность и предварительно прощупать почву, но в то же время ощущал тошнотворное холодное предчувствие провала — ему не хватало необходимого дипломатического такта.