Алексей Подсосов - Новый Гольфстрим

Друзья помолчали.

— Если бы ты знал, как хочется мне тебя обнять, неожиданно сказал Петриченко. — Прижать так, чтобы все ребра захрустели.

— Представляю, каким ты вышел бы отсюда. У меня все лицо покрыто какой-то мазью. Обещают все это снять дня через два.

— А как глаза?

— Теперь хорошо. Да, Яша, перспектива остаться без глаз мне не улыбалась. Я уже примеривался, как это будет.

— К тебе никого не пускают. Я едва к тебе прорвался.

Петриченко протянул руку. Ничего не видно. Кровать,

стол, стулья, где-то тут стоит диктограф. Как бы не наткнуться на склянку или какой-нибудь аппарат…

— Я никогда не забуду то, что ты сделал в шахте, сказал Петриченко. — Я уже думал, что все погибло.

— Не стоит об этом говорить. Скажи лучше — просмотрел ли ты мой проект?

— Просмотрел.

— Ну, и что?

Петриченко помедлил с ответом.

— Ты чудак, Виктор. В тебе странно уживается вместе поэт и ученый.

— Это плохо?

— Ну, конечно. Почему твой проект я встретил тогда в штыки? Ты оглушил меня. Когда хотят пустить машину на тысячу оборотов, ту машину, которая работала раньше на сто оборотов, что делают конструкторы? Они выкидывают не пригодные для таких скоростей части и заменяют их другими. И только, произведя расчеты, проверив, способна ли новая конструкция работать на тысячу оборотов, — пускают ее.

— Ты хочешь сказать, что я должен был сперва переконструировать твои мозги?

— Да, должен. Мозги тоже привыкают мыслить в определенных пределах возможного. Ты сразу захотел разрушить наши понятия и представления, которые мы привыкли считать абсолютными.

— Продолжай, продолжай, — с добродушной усмешкой в голосе сказал Горнов.

— Ты говорил с нами не как ученый, инженер, работающий над конструкцией гигантской машины, не с циркулем и линейкой в руках. Ты говорил больше как поэт. Рисовал картины: виноградники и апельсиновые рощи там, где сейчас льды и тундра, субтропическую роскошную природу в тех районах, где сейчас пески и голый камень. Все это великолепно. Но для меня это была поэзия. Привел ли ты нам тогда убеждающие расчеты, цифры?

— Ты не хотел слушать меня, ты сразу прервал меня, как только я заговорил о затоплении части Мира-Кумов.

— Согласен. Но ты знаешь, что я привык верить только расчетам и цифрам, а не поэзии, как бы прекрасна она ни была.

— Подожди, — прервал его Горнов, — но сейчас, когда ты увидел эти расчеты и цифры, как сейчас ты относишься к моей идее, к ее осуществлению?

— Сейчас? — задумчиво повторил Петриченко. — Мне кажется, что твоя идея должна встать на очереди дня. За ней будущее. Наши работы здесь в пустынях должны быть только звеном в общей цепи всего грандиозного строительства. Оно, я проверил твои расчеты, оно вполне осуществимо.

— Яша! — вскричал Горнов. — Значит, ты веришь в мою идею?

— Да, да. Вначале меня несколько смутила та часть проекта, где ты говоришь о центральном влагопроводе, о зонах ливней, в общем, о передвижении влаги на расстояние свыше тысячи километров. Потом я в ней разобрался.

— Да, это и для меня долго оставалось нерешенной проблемой. Я дни и ночи просиживал над синоптическими картами. Я видел хаос стрелок ветров, значков облачностей, цифр давления, влажности, осадков. Я высчитывал энергию, заключенную в циклонах, и думал: черт возьми! Как с этим справиться?

Тропосфера — этот великий воздушный океан, вечно двигающийся всею своей массой с запада на восток, под влиянием вращения земли! Воздушные течения от экватора к полюсам и обратно! Как можно обуздать эти огромные силы? А местные воздушные течения — циклоны, антициклоны, пассаты, муссоны… Их движения незыблемый закон природы. Опять думаю — энергия, заключенная в них, огромна. Она несравнима ни с чем, несравнима даже с атомной энергией.

— Ты хочешь сказать, с тем количеством энергии, которое мы научились брать у природы для своих нужд?

— Конечно, конечно.

— Ну, и как же ты пришел к своим практическим заключениям?

— А вот слушай. В своих метаниях от ученого к ученому, от специалиста к специалисту я натолкнулся на одного лесовода. И знаешь, какой пример он мне привел, мне, академику? «Вам не приходилось, — спросил он, — находиться вблизи большого пожара? Если приходилось, то вы знаете, с какой силой воздух устремляется в районы, захваченные пожаром. Образованию этого местного движения воздуха не препятствуют ни циклоны, ни то, что совершается в воздушном океане, окружающем земной шар».

— Наглядно и убедительно, — весело проговорил Петриченко. — И что дальше?

— Тогда я задал себе вопрос: а нельзя ли машинами на ядерном горючем образовать обширные районы с мощными восходящими течениями теплого воздуха. И вот, когда я этот же вопрос задал себе в такой форме, я должен был признать, что в этом нет ничего невозможного. Вот как родилась идея центрального влагопровода, передвижения воздушных масс, насыщенных влагой.

— Все это хорошо, — проговорил Петриченко, — я целиком разделяю все детали твоего проекта. Меня тревожит лишь одно…

— Отец?

— Да. Твой отец. Старик упрям. Он слишком много отдал сил, чтобы отказаться от пути, им намеченного. Он будет бороться. Я его помощник по строительству, какова будет моя роль. И опять же — он слаб, авария в шахте окончательно надломила его здоровье. Я боюсь за него.

Горнов долго молчал.

— Ты прав, — тихо проговорил он, — отец не сдаст своих позиций, пока жизнь не убедит его в противном. Я напрасно заговорил с ним о своем проекте. Он считает меня чуть ли не своим врагом. И это тяжело. Ты знаешь, как люблю я его, как дорого мне спокойствие его души…

— Я знаю, — коротко отозвался Яков Михайлович.

Измаил Ахун лежал на высоко приподнятых подушках. Из груди его с шумом вырывалось дыхание. Размолвка с сыном, авария, наконец, болезнь сына — все это подорвало организм восьмидесятилетнего старика. Первые дни после аварии он был между жизнью и смертью. У врачей не было никакой надежды. Прилетевший из Москвы крупнейший специалист по внутренним болезням сразу установил строжайший режим: изолировал больного от всех и от всего. По его распоряжению из спальни, были убраны телефоны, радио, телевизор.

— Лежите. Если можете заставить свой мозг не думать, изгоните из головы все мысли, — сказал он.

У постели больного находились лишь медсестры. Даже дочери было разрешено навещать отца не часто и ненадолго.

Приспущенные шторы, беззвучные шаги по мягкому полу, приглушенные звуки медленно проходящих мимо дома машин, — все располагало к дремоте и к покою.

Виктор Николаевич в первый же день, как только вышел из больницы, поехал к отцу.

Свидание было тяжелое.

Виктор Николаевич вошел бледный, похудевший после болезни, в черных очках.