Дуглас Адамс - Детективное агентство Дирка Джентли (сборник)

Санитар знал его как мистера Одвина и не догадывался, что он бог, а Один об этом помалкивал и ждал того же от Тора.

Бог грома Тор отличался, прямо скажем, неадекватным поведением. Просто неуместным. И будто бы не желал или был не способен понять либо принять… Почувствовав, что вот-вот не на шутку разгорячится, Один остановил себя. Нужно спокойно подумать, что дальше делать с Тором, а сейчас он направлялся именно в то место, где думается лучше всего.

Едва только Один доковылял до двери в ванную, в палату ворвались две медсестры, четкими, выверенными движениями сняли с кровати постельное белье и застелили свежее, как следует его разгладили, где надо подоткнули и откинули край одеяла. Одна из медсестер, явно старшая, была полной и степенной, вторая — молоденькой, смуглой и на вид более легкомысленной. Газету тут же подняли, аккуратно сложили, пол быстро пропылесосили, шторы подцепили подхватами, цветы и нетронутый фрукт заменили свежими цветами и фруктом, который, как и все его предшественники, тоже останется нетронутым.

К тому времени, как с утренними гигиеническими процедурами престарелого бога было покончено и дверь в ванную распахнулась, комната приобрела совсем иной вид. Разумеется, в ней почти ничего не изменилось, однако каким-то неуловимым, волшебным образом она наполнилась прохладой и свежестью. Окинув ее взглядом, Один удовлетворенно кивнул. А затем произвел осмотр кровати, как монарх осматривает строй солдат.

— Хорошо ли подоткнуты простыни? — осведомился он старческим, переходящим на шепот голосом.

— Очень хорошо, мистер Одвин, — угодливо кивнув, ответила старшая медсестра.

— Ровно ли отогнут край одеяла?

Разумеется, ровно. Богу просто хотелось соблюсти ритуал.

— Отогнут абсолютно ровно, мистер Одвин, — отозвалась медсестра. — Я лично за этим проследила.

— Рад слышать, сестра Бейли, очень рад, — сказал Один. — По части ровно отогнутых одеял вам нет равных. Боюсь даже подумать, как мне придется обходиться без вас.

— Я не собираюсь менять работу, мистер Одвин, — лучась счастливой улыбкой, заверила медсестра.

— Но вы не будете жить вечно, сестра Бейли! — отрезал Один.

Крайняя бесцеремонность этого замечания каждый раз ставила сестру Бейли в тупик.

— Да, никто из нас не будет жить вечно, мистер Одвин, — мягко ответила она.

Как раз в это время они с младшей медсестрой занимались трудным делом — укладывали Одина обратно в постель, при этом стараясь ничем не задеть его чувство собственного достоинства.

— Вы ирландка, не так ли, сестра Бейли? — поинтересовался он, едва его удобно устроили на кровати.

— Совершенно верно, мистер Одвин.

— Знавал я одного ирландца. Финн, кажется, была его фамилия. Вечно талдычил мне о каких-то бесполезных вещах. И никогда о постельном белье. Уже утихомирился, насколько мне известно.

Вспомнив об этом, он коротко кивнул, откинул голову на крепко взбитые подушки и пробежал конопатой рукой по отогнутому краю простыни. Он обожал постельное белье. Чистое, слегка накрахмаленное, белоснежное ирландское белье, отутюженное, сложенное стопкой, заправленное — уже сами эти слова вызывали в нем почти священный трепет. На протяжении многих веков ничто не волновало и не трогало его больше, чем сейчас постельное белье. Он вообще не мог понять, откуда раньше в его жизни брались другие заботы.

Постельное белье.

И сон. Сон и постельное белье. Сон в постели. Сон…

Сестра Бейли взяла его под свою личную опеку. Она не догадывалась, что он бог, и считала, что в прошлом он был каким-нибудь известным кинопродюсером или нацистским преступником. Явный акцент, происхождение которого она не могла точно определить, обходительные манеры с оттенком равнодушия, ничем не прикрытый эгоизм и одержимость личной гигиеной — все это говорило о наполненной трагическими событиями жизни.

Если бы она могла перенестись в Асгард и собственными глазами увидела, что ее загадочный пациент — верховный бог войны и восседает на престоле в окружении других богов, она бы ничуть не удивилась. Впрочем, не совсем так. Сперва она бы с перепугу обезумела. Но оклемавшись от шокирующего открытия, что практически все, во что верило человечество, — правда (то есть продолжает оставаться правдой, хотя этого человечеству уже давно не нужно), она все же признала бы его положение вполне соответствующим тем качествам, которыми она мысленно его наделяла.

Один жестом приказал медицинскому персоналу удалиться и прислать к нему помощника.

Услыхав это, сестра Бейли поджала губы. Она не любила помощника мистера Одвина. Личного секретаря, слугу — называйте как хотите. У него были злые глаза, при его появлении она вздрагивала. И подозревала, что за чаем он делает сестрам гнусные предложения.

Цвет его лица — тот, что обычно называют смуглым, — сестре Бейли очень напоминал зеленый. Ее не покидало стойкое ощущение, что тут явно не все в порядке.

Безусловно, она была последней из тех, кто станет судить о людях по цвету кожи. Впрочем, возможно, и не самой последней, ведь не далее как вчера к ним в больницу с обострением желчнокаменной болезни поступил дипломат одной из африканской республик, и на мгновение она испытала к нему неприязнь. Она не могла сказать, что именно ей в нем не понравилось. Будучи медсестрой, а не каким-нибудь там водителем такси, она ни за что не выказала бы своих чувств. Профессионализм и преданность работе заставляли ее в более или менее равной степени проявлять внимание и учтивость ко всем окружающим, и даже — при этой мысли она похолодела, — даже к мистеру Рэгу.

Так звали личного помощника мистера Одвина. И тут уж ничего не поделаешь. Она не вправе критиковать личные предпочтения мистера Одвина. Но если бы ее спросили (хотя никто не спрашивал), она бы предпочла (и в первую очередь не ради себя, а во благо самого мистера Одвина, что гораздо важнее), чтобы он нанял кого-то, чье появление не выбивало бы ее из колеи.

Сестра Бейли прекратила раздумья и занялась поисками. Сегодня утром, принимая дежурство, она с облегчением узнала, что ночью мистер Рэг уехал, однако с час назад, к ее крайнему разочарованию, ей сообщили, что он вернулся.

Она обнаружила его в абсолютно неожиданном месте. Он сидел на одном из стульев в приемной, в грязном, списанном докторском халате, который был ему слишком велик. В довершение ко всему он насвистывал какой-то отвратительный мотив, используя для этого некое подобие дудки, по-видимому, вырезанное из большого одноразового шприца — вот уж чего ему точно не следовало делать.

Он посмотрел на нее своими бегающими глазками, ухмыльнулся и с еще большим усердием продолжил пиликать, извлекая противные визжащие звуки.