Евгений Лукин - Грехи наши тяжкие (сборник)

Лава молчала, чему-то недобро улыбаясь.

– Ну я им тоже хорошо ответила, – объявила она вдруг. – У Грачихи теперь два горба.

– Два горба? – ужаснулся он. – Ты так сказала?

– Так и сказала, – ликующе подтвердила Лава. – И прекрасно без тебя обошлась!..

– Постой, – попросил Радим, и Лава встала. Он потёр лоб, пытаясь собраться с мыслями. – Два горба! Да как тебе такое в голову пришло?..

– Мне это… – Лава не договорила. В глазах у неё был страх. Видно, сболтнула лишнее.

Радим тоже встал и беспокойно прошёлся по вспучившимся доскам пола.

– То-то, я смотрю, сегодня утром: то зеркало искривится, то сучок из стола вылезет… Мы же так со всем селом поссориться можем! Не дай бог, придумают тебе кличку – тут уж и я помочь не смогу… Два горба!.. – Он осёкся, поражённый внезапной и, надо полагать, неприятной догадкой. Потом медленно повернулся к отпрянувшей жене.

– Ты от кого это услышала? – хрипло выговорил он. – Кто тебе это подсказал? Со словесником спуталась?

– Нет! – испуганно вскрикнула Лава.

– С кем? – У Радима подёргивалась щека. – С Черенком? С Тихоней?

– Нет!!

– А с кем? Со старостой?.. Ты же не могла это сама придумать!..

Следует заметить, что от природы Радим вовсе не был ревнив. Но вздорная баба Кикимора с вечно прикушенным по причине многочисленных соседских пожеланий языком однажды предположила вслух, что Радим – он только на людях скромник, а дома-то, наверное, ух какой горячий!.. С того дня всё и началось…

– Староста! – убеждённо проговорил Радим. – Ну конечно, староста, чтоб его на другую сторону перекривило!.. Нашла с кем связаться!

Редко, очень редко прибегал Радим в присутствии жены к своему грозному искусству, так что Лава даже начинала подчас сомневаться: а точно ли её муж – словесник? Теперь же, услышав жуткое и неведомое доселе пожелание аж самому старосте, она ахнула и схватилась за побледневшие щеки. Тем более что со старостой Лава и вправду связалась недели две назад – в аккурат после того, как супруг сгоряча её в этом обвинил. В общем, та же история, что и с Черенком…

«Спаси бог сельчан – словесник осерчал», – вспомнилась поговорка. Лава заметалась, не зная, куда схорониться. Но тут Радим запнулся, поморгал и вдруг ни с того ни с сего тихонько захихикал. Видно, представил себе Грачиху с двумя горбами.

– А ловко ты её!.. – проговорил он, радостно ухмыляясь. – Допросилась-таки, языкастая…

Не иначе кто-то на рынке в сердцах обозвал его дураком.

– Два горба… – с удовольствием повторил резко поглупевший Радим. – Не-е, такого сейчас уже и словесник не придумает… Видать, из прежних времён пожелание…

Испуганно уставившись на супруга, Лава прижалась спиной к грубо оштукатуренной стенке. А Радим продолжал, увлёкшись:

– Во времена были! Что хочешь скажи – и ничего не исполнится! Пожелаешь, например, чтоб у соседа плетень завалился, а плетень стоит себе, и хоть бы что ему! Зато потом…

Он вновь запнулся и недоумённо сдвинул брови.

– О чём это я?

Видно, на рынке зарвавшегося ругателя одёрнули, поправили: ума, что ли, решился – словесника дураком называть? А ну как он (словесник то есть) ляпнет чего-нибудь по глупости! Это ж потом всем селом не расхлебаешь! Не-ет, Радим – он мужик смышлёный, только вот Лаве своей много чего позволяет…

– Ты… о прежних временах, – еле вымолвила Лава.

Вид у Радима был недовольный и озадаченный. Мастер словесности явно не мог понять, зачем это он накричал на жену, обидел старосту, смеялся над Грачихой…

– Прежние времена – дело тёмное… – нехотя проговорил он. – Считается, что до того, как Бог проклял людей за их невоздержанные речи, слова вообще не имели силы… Люди вслух желали ближнему такого, что сейчас и в голову не придёт…

– И ничего не сбывалось?

– Говорят, что нет.

Глаза Лавы были широко раскрыты, зрачки дышали.

– Значит, если я красивая, то как меня ни ругай, а я всё равно красивая?

– Д-да, – несколько замявшись, согласился Радим. – Но это если красивая.

Лава опешила и призадумалась. Красивой становишься, когда похвалят… Можно, конечно, и родиться красивой, но для этого опять-таки нужно чьё-нибудь пожелание… И чтобы соседки на мать не злились…

Радим смотрел на растерявшуюся вконец Лаву с понимающей улыбкой.

– Так что ещё неизвестно, когда жилось лучше, – утешил он, – сейчас или в прежние времена…

– А… а если какой-нибудь наш словесник, – как-то очень уж неуверенно начала она, – встретился бы с кем-нибудь из… из прежних времён… он бы с ним справился?

Радим хмыкнул и почесал в затылке.

– М-м… вряд ли, – сказал он наконец. – Хотя… А почему ты об этом спрашиваешь?

Лава опять побледнела, и Радим смущённо крякнул. «Вконец жену запугал», – подумалось ему.

– Однако заболтался я, – сказал он, поспешно напустив на себя озабоченный вид. – Напомни, что нужно на рынке выменять?

– Хлеба и… – начала было Лава, но тут со стен с шорохом посыпались ошмётки мела, а зеркало помутнело и пошло волнами.

– Это Грачиха! – закричала она. – Вот видишь!

– Ладно, ладно… – примирительно пробормотал Радим, протягивая руку к корзинке. – Улажу я с Грачихой, не беспокойся… Кстати, глаза у тебя сегодня удивительно красивые.

Съехавшиеся было к переносице глаза Лавы послушно разошлись на должное расстояние.

В вышине над селом яростно крутились облака: одним сельчанам нужен был дождь, другим – солнце. Временами заряд крупных капель вздымал уличную пыль и, только и успев, что наштамповать аккуратных, со вмятинкой посередине коричневых нашлёпок, отбрасывался ветром за околицу. Мутный смерч завернул в переулок, поплясал в огороде Черенка и, растрепав крытую камышом крышу, стих.

Дома по обе стороны стояли облупленные, покривившиеся от соседских пожеланий, с зелёными от гнили кровлями. С корзинкой в руке Радим шёл к рыночной площади, погружая босые ноги то в тёплую пуховую пыль, то в стремительно высыхающие лужи и поглядывая поверх кривых, а то и вовсе завалившихся плетней. Там на корявых кустах произрастали в беспорядке мелкие зелёные картофелины, ссохшиеся коричневые огурцы, издырявленные червями яблоки – и всё это зачастую на одной ветке, хотя староста ежедневно, срывая и без того сорванный голос, втолковывал сельчанам, что каждый плод должен расти отдельно: лук – на своём кусте, картошка – на своём. Как в прежние времена.

Уберечь огород от людской зависти всё равно было невозможно, поэтому владельцы не очень-то об этом и заботились, придавая плодам вид и вкус лишь по пути на рынок. Впрочем, в обмене тоже особого смысла не было – меняли картошку на яблоки, яблоки на картошку… А на рыночной площади собирались в основном поболтать да посплетничать, даже не подозревая, насколько важна эта их болтовня. Волей-неволей приходя к общему мнению, рынок хранил мир от распада.