Юрий Никитин - Скелет в шкафу

– Это да, – согласился я, – но какие деньги, какие деньги… Хотя, конечно, если учесть, что в современной войне, чтобы убить одного человека, нужно затратить семьдесят тысяч патронов, то да, я начинаю верить, что человек вообще-то не зря считается главной ценностью!

Она спросила с недоверием:

– Что, в самом деле семьдесят тысяч?

– Даже больше, – заверил я. – Во Вторую мировую войну тратилось всего пятнадцать тысяч, хотя тоже многовато, потому и придумали газенвагены, немцы все-таки народ практичный, экономный, а сейчас вообще какой-то разврат! Семьдесят тысяч патронов, подумать только! Начинаешь понимать тех, кто разрабатывает химическое или ядерное. Бухгалтеры во всем мире ломают головы над калькуляцией, как убивать людей дешевле. Это нонсенс какой-то, любое производство удешевляется, а цена убийства почему-то растет!.. Это непорядок.

Она сказала с тяжелым сарказмом:

– Нужно научиться убивать дешевле?

– Точно, – согласился я. – Нельзя такое тяжелое бремя на экономику и народное хозяйство перекладывать! Если, к примеру, убийство человека удешевить хотя бы процентов на пять, это сразу несколько тысяч школ, детских садов, киноконцертных залов!.. А если снизить стоимость убийства на десять-двадцать процентов, это вызовет подъем экономики и всеобщее процветание!

Она сказала с отвращением:

– Ты не просто свинья, ты чудовище!

Я прислушался к грохоту выстрелов, их стало поменьше, но все-таки то один, то другой чудак выпускает в небо целую очередь.

– Кто им только оплачивает все это?

– Саудовская Аравия, – сказала она зло, – и Штаты. У саудитов дешевая нефть на глубине в два метра, а Штаты… сколько террористы попросят долларов, столько им госдеп и напечатает.

– Почему я не госдеп, – пробормотал я с тоской.

Стрельба затихла, грузовик медленно поехал по улице, а за ним двинулась вся толпа, уже не стреляющая, но дико орущая.

Я выждал чуть, Ингрид то поглядывает на меня, то смотрит в окно, наконец я сказал:

– Выходим. Запомни, ты берберка. Ислам исламом, но у берберов женщины сильные и гордые, оружие носят и управляются с ним не хуже мужчин.

– Да, – ответила она. – Тогда я берберка. Только я по-берберски ни слова, это ничего?

– Да где тут отыщешь берберов, – сказал я. – Да и вообще. Смотри надменно на всех, а говорить буду я.

– А ты у меня какой из мужей? – поинтересовалась она. – У берберок, наверное, по несколько?

– Да, – согласился я, – но ты бедная берберка. У тебя всего две козы и я, единственный мужчина. Чтобы взять второго, нужно собрать богатый калым.

– А это сколько?

– Еще козу, – пояснил я. – А если и второго такого орла, как я, то две. В общем, пойдем не по прямой, там опасные районы, что под контролем аласийцев, гевонгов и хахалцехов, у них север, восток и юг города.

– А запад?

– Там понамешано мелких отрядов и групп, – ответил я, – а также отдельных борцов за веру, которые еще не решили, к кому примкнуть.

– Понятно, – сказала она, – значит, мы оттуда.

– Согласен, – ответил я.

– Только я не только берберского не знаю, – напомнила она. – Арабского тоже.

– Может, ты московская берберка, – предположил я задумчиво, – которую я воспламенил огнем истинной веры, но еще больше ты воспламенилась мною, неистовым джихадистом… А что, Москва не Греция, в ней действительно все есть.

Она фыркнула:

– Кто поверит?

– А какие фетвы или суры знаешь? – спросил я. – То-то, тогда лучше изображай любовь ко мне. Такое не проверишь, а прикидываться все вы умеете.

– А центр у кого?

– За него борются хахалцехи и «Люди пророка Исы», – ответил я. – Отношения на грани, хотя в центре сильнее всего разрушено, ни одного дома не уцелело, там вообще одни развалины. Но престиж…

Она тихо шла следом по лестнице, перед выходом на улицу я предупредил:

– Мы не среди врагов, а среди своих. Так что держись как бы без страха, хотя и бойся. В исламе очень важен принцип доминантности и субдоминантности, что вообще-то правильно, как везде в природе, потому запомни: главный – я! Самец во всей его красе. А ты как бы полусамец.

Утреннее солнце еще не накалило город, воздух свежий и даже холодный, как обычно на юге, но прогреется скоро, люди просыпаются и начинают сновать по своим делам. Даже в таком разрушенном городе начинает заново пробуждаться некая жизнь.

Ингрид окинула взглядом район между тремя пятиэтажными домами, кое-где уже вяло дымятся обломки автомобилей, подбитый бронетранспортер, двери в домах выбиты мощными взрывами, на всех этажах выбиты не только окна, но и вылетели рамы, а стены домов в выбоинах от пуль крупнокалиберных пулеметов.

– Хорошо ударил Поддубецкий, – заметила она. – Если бы не увезли, наверняка бы освободил.

– Да, – согласился я, – поработал со вкусом. Это же такое счастье, когда нет правозащитников с фотоаппаратами наготове… Пойдем, теперь в таком доме даже летучие мыши не поселятся.

– Ну, – сказала она, – это не Поддубецкий наразрушал.

– Он тоже отвел душу, – сказал я. – Пойдем-пойдем!.. Нужно пройти до места, где автомобиль исчез. Знаешь, давай через это здание… Оно тянется на целый квартал. Лучше пройти по нему, чем по улице, где можно напороться на патрули.

Вместо двери зияет темный проход, на пороге куча щебенки. Ингрид переступала, но едва сделала два шага, я сказал за спиной резко:

– Стоп!

Она дернулась гневно.

– Что?

– Растяжка, – пояснил я. – Хочешь увидеть свои кишки на стенах? Так не успеешь.

– Откуда…

– Посмотри, – предложил я.

Она всмотрелась, над полом на ладонь от нее почти бесцветная нить перегораживает путь дальше по коридору.

– Ах сволочь!

– Спасибо, – ответил я.

Она огрызнулась:

– Это не тебе!

– Что случилось? – спросил я озабоченно. – Почему в этот раз не я? Ты заболела?

Она прошипела:

– А сколько тебе надо повторять, чтобы запомнил?..

– А-а-а, – сказал я, – хорошо, а то уж подумал, что ты изменила мой рейтинг с эс-эс-минус на эс-эс-плюс, что вообще-то ужасно. Хоть я и не банкир.

Она переступила через едва заметную жилку растяжки, внимательно огляделась.

– Чисто!

– Это чисто? – изумился я. – Да тут стадо свиней пребывало в довольстве и неге!

– Ты сам свинья, – огрызнулась она. – Знаешь, о чем я. Мне вообще не нравится твое несерьезное отношение… Да, несерьезное! Речь о жизни и смерти, а ты как будто кино смотришь.

Я ответил с неловкостью:

– Ты в самую точку. Я человек серьезный, а это как возвращение в детство…

– Здесь убивают всерьез.

Я сдвинул плечами.

– А какая разница?.. Человек все равно смертен. Умрет в двадцать лет или в восемьдесят… все равно исчезнет. И никто не вспомнит.