Эндрю Пайпер - Проклятые

Ну же! Давай!

Никто не отдавал этот приказ. И это не было внутренним голосом.

Просто так бывает у близнецов.

Посмотри внимательно. Как раньше…

Я начал с комнаты родителей.

Окна тоже зашторены. В душных сумерках я отметил, что все вещи на своих местах. Аккуратно застелена кровать. На комоде с зеркалом стеклянный зверинец флаконов с духами: «Шанель № 5», «Диор», «Оскар де ла Рента». По–прежнему почти полные — подарки на день рождения, сделанные отцом и хранимые, словно музейные экспонаты. Зеркало в полный рост, оно полнило всякого, кто имел неосторожность посмотреться в него. Сейчас в нем отражалась моя изогнутая долговязая фигура. Я увидел себя дрожащим, с засаленными волосами, и выглядел еще более испуганным, чем ощущал себя. Я уже собирался закрыть дверь, как вдруг на кровати родителей, на простыне, ближе ко мне увидел четкий контур–вмятину в форме человеческого тела. Словно кто–то ложился сюда не поспать, а просто чтобы вспомнить, как это — лежать в постели. После чего неуклюже попытался разровнять поверхность простыни.

Подобная неуклюжесть, как я знал, водилась за мной. Впрочем, в этом я был похож на своего отца.

След человеческого тела с той стороны кровати, где всегда спал отец. Его размер. Как раз такая же форма головы. И тут же я уловил в воздухе легкий след, оставленный отцом: запах его пижамы и аромат мыла «Брут».

Он тут был.

А это означало, что, возможно, он здесь до сих пор.

Дальше — дверь в ванную. Самая большая опасность — увидеть отца на унитазе или занимающегося чем–то глубоко интимным; нечаянно увидеть его без одежды… Нет, там никого…

Шторка на душе задернута. И только кап–кап–кап , капли, звонко бьющиеся о кафель.

— Это «Игра в душе»? — я, кажется, слишком громко прошептал свой вопрос, приблизившись к занавеске. — Действительно она?

Действительно…

Когда нам было лет одиннадцать–двенадцать, мы с Эш посмотрели на Пи–би–эс серию фильмов Хичкока. Потом Эш несколько недель заставляла меня играть в одну игру. Правила были следующими: всякий раз, когда я заходил в ванную и она задергивала занавеску, я должен был ее отдернуть. Если я этого не делал — считалось, что я проиграл. Тогда следовало «наказание».

Иногда Эш стояла за занавеской в одежде, но при этом пугала меня неожиданным: «Б–У–У!» Иногда просто лилась горячая вода, наполняя пустую ванну. А порой сестра сама стояла в душе, намыливая шампунем голову, и, когда я отдергивал занавеску, отпрыгивала назад и визжала, словно я приставлял ей нож к горлу.

Первым делом я медленно отодвинул шторку. Показалось, что послышался звук мокрых ступней, отступающих назад в испуге.

Нет ни стекающей по коже влаги, никакого тела, никаких взвизгов. Только аромат мыла, которым пользовался отец. Я посмотрел в одну сторону, потом в другую.

Я испугался. Мне хотелось домой.

Ты — дома. Как всегда, трусишка…

Комнату Эш я оставил напоследок. Меньше всего мне хотелось открывать дверь туда. Кстати, по той же самой причине, что и раньше, — мне это просто никогда не позволялось.

В тех редких случаях, когда дверь все–таки оставалась приоткрытой и я мог заглянуть к ней в комнату, я видел одну и ту же картину. Эш сидела за своим девственно чистым, аккуратно прибранным столом или на краешке кровати и что–то писала в своем дневнике, а вокруг нее размещались ее детские мягкие игрушки, словно внимательные зрители, наблюдавшие за тем, что она заносила туда. Ее самое драгоценное сокровище. Кожаный переплет и застежка на замке были предназначены для того, чтобы никто, кроме обладательницы ключа, не смог там ничего прочитать. Это был подарок. Существовал чрезвычайный соблазн залезть туда, поскольку подарок предназначался только ей и об этом сообщала золотая надпись на корешке: МОЕЙ ДОЧЕРИ ЭШЛИ — ОТЕЦ. Не «любимой дочери» и не «папа», а просто «отец». Словно тому, кто делал эту подпись, хотелось просто подчеркнуть, чья она дочь, и в то же самое время отстраниться от нее. Наверняка Эш это тоже заметила. И все же она трепетно хранила немногие отцовские подарки, сделанные как бы между прочим накануне дня рождения или вечером под Рождество. Она яростно оберегала их, словно некие священные реликвии.

Кроме этого, я с трудом мог вспомнить какие–либо мелочи из того, что еще она хранила в комнате. Имелись ли у нее постеры с изображениями групп или кинозвезд? Были ли там книжные полки? Что она смотрела или читала? Что она вообще любила ? На любой из этих вопросов у меня не имелось никакого ответа. Возможно, потому что там ничему не отдавалось предпочтения. Ничего, что указывало бы на «индивидуальность личности», поскольку не было самой личности.

Я взялся за стеклянную дверную ручку. Она была еще теплой.

— Эш?

На этот раз это был даже не шепот. Так, просто — губы шевельнулись.

Я попробовал повернуть ручку, но дверь не поддалась. Заперто.

А между тем двери у нас не имели замков.

Я попробовал еще раз, и теперь уже толкнул деревянную дверь плечом. Никакого эффекта. Наверное, чем–то подперли изнутри. Возможно, для того, чтобы я не мог ее открыть. Хотя вряд ли. Похоже, предполагалось, что я именно попробую зайти, чтобы посмотреть, что еще такого она хотела мне показать.

Снизу опять послышались приглушенные шаги босых ног по ковру. Снова колыхнулся канделябр в холле. (Неужели он всегда был таким кривобоким? Таким тусклым? Таким уродливым?) А потом я почувствовал это: слабое дуновение воздуха с улицы, прохладного и пахнущего влажным перегноем. Хотя входная дверь и все окна в гостиной и остальных комнатах были плотно закрыты. Правда, еще оставалась кухня. В самом конце длинного коридора.

Ничего нет ни на столешницах, ни в мойке; все поверхности блестят и вычищены так, словно ожидается визит агента по продаже недвижимости. Я задержался перед холодильником. Был ли я голоден? И есть ли там какая–то еда, или напитки, или еще что–нибудь? Собственно, вне зависимости от ответа, мысль о том, чтобы чего–нибудь пожевать или выпить, заставила судорожно сжаться мой желудок.

Я рывком распахнул дверку холодильника. Единственное, что оказалось на полке, — банка апельсинового сока. Это то, что я более или менее употреблял в детстве. Я частенько на завтрак пил его, сжимая в руке пластиковый стаканчик с изображением Дарта Вейдера, куда засовывал подгоревший сандвич, приготовленный матерью. Такая своеобразная шутка. Лишь эта оранжевая жидкость и выделялась на белом фоне внутренностей холодильника, но было в ней нечто, заставлявшее забыть о веселом цвете. Удовольствие, которого я не мог испытать. Больше не мог.

Закрыв дверцу холодильника, я услышал звук:

Крак–кри–иик… крак–кри–иик… крак–кри–иик…