Эндрю Пайпер - Проклятые

И еще одно отличие.

Никогда прежде мы с нею не разговаривали так, как там, в кафе. Она говорила, посылая свои слова прямо в мое сознание, оставляя без внимания все мои комментарии. Однако, когда мы сидели за столиком и я ей отвечал, она явно слышала меня. Если и существовал барьер, превращавший наше общение в «испорченный телефон», то теперь он оказался разрушен. Эш присутствовала там собственной персоной, голос ее звучал чисто и обольстительно, как при жизни.

Итак, что же изменилось?

Я умер.

Эшли убила меня и привела в Детройт, в котором была обречена существовать и который она пыталась мне показать из дома на Альфред–стрит. Если бы я поднялся по тем ступеням и вошел в дверь, я бы никогда не вернулся назад. Потому что тогда я бы оказался полностью в ее власти.

Хорошая новость заключалась в том, что этого не произошло, потому что я возвратился.

Но была и плохая. Возвратившись, я притащил ее с собой.

В тот вечер, прочитав Эдди несколько первых страниц из его новой книги, мы с Уиллой открыли шампанское, которое один из ее друзей оставил нам в качестве свадебного подарка, и засиделись допоздна. Это помогло забыть образ Эш, сидящей напротив меня за столиком в кафе «Зинг», и даже еще более страшное видение сестры, спускающейся от алтаря. Искрящаяся сладость вина, возможность смотреть на Уиллу, ощущение тепла, исходящее от ее ладони, лежащей у меня на коленке, — все это стерло мрачные воспоминания. Почти…

— Будем здоровы! — Уилла подняла свой бокал.

— Мы вроде уже чокались, — улыбнулся я.

— А ты не можешь сделать это дважды?

— С тобой я готов делать все, что угодно, хоть целую ночь.

— Мне нравится, когда ты делаешь грязные намеки, мистер.

От любви глупеют. Я не знал этого прежде. Но и становятся мудрее, и вообще в вас что–то меняется, и не всегда это дает ощущение комфорта. Но в тот момент, слегка опьянев рядом с любимым человеком, мне захотелось дурачиться. Стать озорным мальчишкой, которым я никогда не имел шанса побыть.

А почему бы и нет?

Все так и происходит.

Счастье, которое я испытывал, находясь рядом с Уиллой и Эдди, напоминало мне, как мало его было в моей жизни. Что вызывало закономерный вопрос: почему это было так?

А вот и ответ.

Рука, выливающая на меня кофе. Поднятая вуаль.

— Уилла!

— М–м–м…

— Я тебя люблю! — Я постарался отбросить мрачные мысли.

Очень мало людей могли мне поверить, если бы я сказал, что моя давно умершая сестра каким–то образом сбежала с того света. И я допускал, что Уилла вполне могла бы оказаться среди них. Но я не собирался ей ничего говорить.

Мне хотелось защитить ее. И Эдди. Пусть они не знают о том, что я видел и что готов терпеть сам. Это было самым главным. Я буду делать то же, что и всегда: постараюсь удержать Эш в границах моего мира, буду хранить в тайне зло, исходящее от нее, чтобы оно могло коснуться только меня.

Таким был мой план.

Это никогда не срабатывало, — вмешалось мое прежнее «я», видимо еще не подпавшее под влияние шампанского. — Почему оно должно получиться теперь?

— Я тебя тоже люблю, — сказала Уилла и прикоснулась своим бокалом к моему в третий раз.

После моего сердечного приступа, решив прибраться в доме, Уилла сказала, чтобы я не вмешивался не в свои дела и не мешал ей, поскольку она лучше знает, как вести хозяйство. Жена говорила как домохозяйка, ревниво оберегающая свои домашние владения от вторжения невежественных варваров, однако я знал, что за ее шутливым тоном скрывается неподдельная тревога о моем здоровье и желание оградить от чрезмерного напряжения. В особенности от необходимости бегать вверх–вниз по лестнице. Как и все здания старого Кембриджа, построенные в колониальном стиле, наш дом был узким и высоким. Такими же узкими были и лестницы в нем. Поднимаясь по ним, приходилось задирать ноги выше, чем обычно, так что прогулка от кухни или гостиной на второй этаж в ванную либо спальню превращалась в своеобразную тренировку по спортивной ходьбе. Особенно внимательным приходилось быть на крохотной лестничной площадке между первым и вторым этажами, поскольку в этом месте лестница круто поворачивала направо, и это место требовало особой виртуозности, если держишь в руках ведро или пылесос.

Именно там я и столкнулся с Уиллой. Она спускалась на первый этаж с корзиной грязного белья, а я поднимался наверх.

— Ну, и куда это мы направляемся? — поинтересовалась она.

— Эдди у себя?

— Читает. А что?

— Уилла, я хочу с тобой серьезно поговорить.

— Звучит солидно. А ведь еще и недели не прошло, как мы поженились.

— Мы не можем дальше так жить.

— Жить как ?

— Когда я пациент, а ты сиделка, уверенная, что я должен лежать в постельке. Я чувствую себя бесполезным и никуда не годным.

— Ну, «бесполезный» — это преувеличение.

— Но люди так не живут! По крайней мере, я бы не хотел, чтобы у нас было именно так.

Я ожидал, что она опять начнет ерничать, однако Уилла неожиданно пошла на попятную. Ее выдал нос, его совершенно очаровательный кончик слегка шевельнулся, и это означало, что дальнейшее, по ее мнению, заслуживает самого серьезного отношения.

— А как бы ты хотел, чтобы у нас было?

— Я хочу, чтобы мы были настоящей парой. Семьей! — Я несколько разволновался. — Не прятаться один за другого, а делать все вместе, как остальные нормальные люди! А прямо сейчас я был бы счастлив просто постирать это треклятое белье!

Ей это не понравилось, однако она, видимо, решила, что подобную помощь придется принять. В итоге она передала мне корзину.

— Ты спятил, — подытожила она. — Иди!

Спустя пару минут, всем своим видом показывая, что не собираюсь мешкать, я слетел на два пролета лестницы вниз, в прохладу пустынного подвала. Прачечная находилась в самом конце дома, далеко от лестницы. Простое помещение, обитое гипсокартоном, с дверью из клееной фанеры и обычной 100–ваттной лампочкой, свисавшей с одной из потолочных балок. Мне всегда нравилось это помещение. Даже когда я жил один, я закрывал дверь и не спеша закладывал вещи в стиральную машину, отмерял моющие средства, выбирал режим стирки, а потом с наслаждением вслушивался в умиротворяющий плеск набирающейся в барабан воды.

Сушилка также имела свою прелесть. Через стеклянный иллюминатор дверцы можно было видеть уютное повторение всего процесса просыхания исподнего белья и футболок. А если смотреть достаточно долго, то становилось заметно, насколько неуловимо меняются предметы с каждым поворотом барабана, насколько уникален каждый его подъем и спуск. Штанины взлетали, словно ноги пловца, уходящего под воду. Носок прилипал к стеклу, будто умоляя о пощаде.