Михаил Успенский - В ночь с пятого на десятое

- Ну и что? - спросил я, когда экран погас.

Цицана Иосифовна поднялась в кресле во весь рост, и тут я рассмотрел, что костюм хоть и деловой, но полупрозрачный и с кружевами.

- Человек, не способный к восприятию прекрасного, - простонала она, недостоин, чтобы социум взял его под свою защиту! Вы разрушитель красоты, варвар! Ты, поди, с четных этажей приперся. - Неожиданно она перешла на вокзальный тон. - Там все такие придурочные, чистенькие! Чтоб тебя до смерти загрызли! Забирай свою бумажку, мерин долбаный, и мотай отсюдова, пока я тебя с милицией не вывела! Я тебе наврала все - твой Скорпион вообще ничего не может!

Старинная книга полетела мне в спину и вытолкнула в коридор.

Где Русью пахнет

Кабинет под табличкой "Отдел поэтических воззрений славян на природу" вовсе и не походил на кабинет, он . больше на русскую избу походил: по стенам висели ширинки с петухами, лукошки, пестери, лапти, серпы, лубки и картины художника Глазунова. Сидел за столом и скоблил его доски ножом мужичок в синем двубортном пиджаке, перепоясанном ярким галстуком. На столе плевался кипятком самовар с медалями.

Я протянул заявление. Мужичок воткнул нож в столешницу и надел очки. Крепенькое лицо его от очков сразу стало значительным, клочковатая борода приобрела академический характер. Он внимательно изучил заявление, поглядел его на свет, как бы ища водяные знаки, покачал головой, снял очки и поглядел невооруженным взглядом.

- Братка,- внезапно сказал он.- Братка! Да ты русский ай нет?

- Русский, русский! - воскликнул я радостно.- Вот и паспорт!

- Паспорт,- с презрением сказал мужичок, но документ в руках повертел для виду.- Если по паспорту судить, братка, то и сам-то я... - Он осекся и прикусил язык. Захихикал, обратив ко мне конопатое лицо, защурился, выкинул вперед неожиданно длинные руки и стал шарить пальцами по моему лицу. Шарил, шарил - не нашел, но не заплакал да пошел, а чувствительно щелкнул по носу. Я дал ему по рукам своими руками. Он заохал, стал дуть на ушибленные места, потом сказал:

- Вижу, вижу, что русской ты, братка, из распрорусских русской! Простодырый ты! Другой бы за этот щелбан давно бы судиться затеял, а ты по рукам, по рукам! Молодец!

Я приосанился:

- От Страмцова я!

- Ага! - закричал мужичок.- Жив, курилка, что ему подеется! Мы с ним, с Бориской тем, выкорчевывали опиум для народа, мощи Серафима Саровского на пару раскулачивали! Бориска, бывалоче, захлестнет тросом крест, подцепит к "фордзону"...

- Да вы прочитайте как следует, - сказал я.- При чем тут мощи?

- Я сердцем читаю и в сердцах,- сказал мужичок.- Ум что? Ум подлец. А в бумажке твоей я знаю что. Возроптал ты! Возроптал! Гордыня-то непомерная! Смотри-кася! Ополчился на малых жуколиц! Аника-воин! Стать и поступь богатырская, кровь с молоком...

- Так я насчет крови тут и написал, - пояснил я.- Если каждый ее из меня пить будет, одно молоко останется, а много ли навоюешь с молоком-то?

- Эх,- сказал мужичок.- Аким-простота! Так вот они нашего брата русака и обводят вокруг пальца. Может, кровь-то тебе пущают для твоего же здравия? Она дурная, лишняя! Ране-то, помню, ото всех болезней кровь отворяли, руду метали... И ведь тянет наш Игренько, сиречь Саврасушко, соху, не спотыкается!

- Может, оно и так, - сказал я.- Только желательно бы под наблюдением врача, с пиявками, а не с этими тварями...

- А сам-то ты кто? - заорал мужичок. - Перед матушкой-природой ты та же тварь. Ты гордисся, ячисся, тварями их навеличиваешь, а они с нами рука об руку уж тысячу лет идут. Они ведь, изволишь знать, из Византии, из Царьграда явились купно со первые святители, со образы, со святые дары... Ты же их предерзостно под ноги мечешь!

- Я, конечно, не отрицаю историческую роль христианства,- сказал я.Но как увязать это с моими бытовыми условиями?

- А ты и не связывай,- посоветовал мужичок и отхлебнул кипятка прямо из самовара.- Ты помысли-ка, что жуколицы те, может, память нашу и хранят. Ты его к ногтю - ан, глядишь, капля крови Александра Невского либо Сергия Радонежского пролилась. Гены эти ваши кто зрел? А они - вот они. Махонькие, а гляди ты - и татарское иго избыли, и самозванцев, и шведов, и двунадесять языцей... Ты вот мятешься, а послушай-ка лучше древле-отеческую мудрость былину про Рюрика и Марика...

Опять мне пришлось выслушать тот же самый анекдот, только с какими-то невнятными историческими подробностями.

- Да при чем тут это?

- Что ты за нехристь такой? Как при чем? Они при нас, а мы, стало быть, при них. Кровью повязаны, братка, кровью! Ты не к мыслям прислушивайся высокоумным - они чужие, наносные, мысли те, с четных этажей, поди, привнесенные... Ты кровь свою послушай: что она вещает?

- Вещает, - сказал я, - последними словами вещает, даже сказать неудобно. И все про то же вещает: истреби да выведи!

- Ты Священное писание чел?

- Приходилось.

- Нашел ли там про врагов своих хотя единое слово? А безвестный певец, что полк Игорев пел, разве помянул их? Втуне искать будешь. А в "Слове о законе и благодати" обрящем ли искомое? А Некрасова подымем? Что он, печальник наш, писал, чего мужики просили? "Чтоб вошь, блоха паскудная, в рубахах не плодилася"... То-то. Один ты в гордыне своей сатанинской их заметил. Так и пребудь один, яко изгой либо овца паршивая...

- Сам ты паршивый! - обиделся я.- Ваше дело - выводить это безобразие, а вы его покрываете! Черт знает что! Мужики их испокон веку лучиной жгли! Травы знали!

- Не приведи Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный,сказал мужичок.- Вы бы рады вместе с ними и избу спалить! А травы - что ж, травы попробуй, греха не будет... Нарви при молодом месяце простого укропу с грядки непременно вдовицы, которая мужа извела. Положи в корчажку, туда же напусти два сорока белых мышей и вари живыми. Варить надо год и один день, а потом кропить по углам и читать воскресну молитву либо заговор: "А пойду я, добрый молодец, про-тивосолонь, а выйду я, пригоженький..."

Заговор был длинный, дослушивать его было ни к чему, из кабинета-избы я пошел прочь по следующему в планчике адресу.

"Теперь об этом можно рассказать"

Следующим был "Отдел экономических причин и социальных следствий", где меня слегка и ненавязчиво обыскали. Сделала это секретарша, причем весьма своеобразно: она ни с того ни с сего бросилась мне на шею с криками радости. Руки ее, не забывая обнимать меня, успели побывать во всех карманах и за поясом. Потом секретарша якобы смутилась, извинилась и сказала, что я слишком сильно похож на ее жениха в загранкомандировке, вот она и обозналась.

Я извинился, что я не заграничный жених, и открыл дверь. За столом было пусто. В кабинете была светлая мебель и кремовые шторы. По стенам висели плакаты с матрешками, водкой, черной икрой и другими символами России за границей. Висящий над столом транспарант гласил: