Евгений Шиков - Семь занимательных писем с борта торгового судна

Дальше мы говорили уже на другие темы и к этому разговору больше не возвращались. Я, признаться, подумал, что капитан просто бахвалится и вообще выдумывает, уж очень неправдоподобно выглядел его рассказ, да и сам камень веры во мне не вызывал, к тому же, кроме необычного похолодания в каюте, других особенностей за ним замечено не было. Тем не менее Патрик, юнга, приносящий мне еду и выплескивающий ночное ведро по утрам, заявил, что сегодня капитан необычно придирчив и уже с рассвета ходит по палубе, «всем покоя не дает». Я было испугался, что он жалеет о вчерашнем нашем разговоре, но, как выяснилось чуть позже, на меня ему абсолютно наплевать. Когда я возвращался, я вдруг заметил, что рядом со штурвалом, на сечной балке, где проводились обычно экзекуции, лежит большой предмет, накрытый тканью, в котором, по его очертаниям, я безошибочно признал тот самый камень. Капитан ходил рядом и все смотрел на небо, чего-то ожидая.

Я надеюсь, что ты с таким же интересом будешь следить за развитием этой истории, как и я, и беру на себя ответственность писать тебе письма каждый раз, когда в ней будут происходить какие-нибудь события!

Тем временем мы проплыли мыс Ицали. Я все ближе!

Мой друг!

Вчера ночью мне случилось стать свидетелем ужасающих событий, и меня до сих пор трясет. Я так и не ложился – всю ночь просидел в своей каюте, и лишь наутро осмелился показать нос наружу, да все без толку.

Уже на закате выяснились причины странного поведения капитана – он подыскивал виноватого, и вскоре такой нашелся – один из трюмовых неправильно закрепил короб, и тот треснул, что привело к потере нескольких мер зерна, не больше десяти чаш, я думаю. Тем не менее беднягу выволокли из трюма на палубу, сорвали рубаху и привязали к сечной балке. Однако сечь его не стали. Капитан сказал длинную речь, в которой обвинял беднягу матроса, ошалело вращающего головой, в лени, хамстве и неуважении, и вынес приговор – заключение в теле женщины. Матросы загоготали, думая, что трюмового заставят сношаться с ними (такая практика, оказывается, существует на торговых суднах), но капитан лишь приказал принести ему вина и сыра, и, пока не стемнело, насыщался. Когда же на небе высыпали звезды, он достал кинжал (трюмовой тут закричал, думая, что его будут сношать именно этим кинжалом), нацелил его на какую-то звезду и стал читать какие-то слова, выбитые на его рукоятке. Мне припомнилось что-то про «открытие печати», о котором говорил капитан прошлой ночью, но все подробности канули в ромовый туман. Я осмотрелся – матросы стояли здесь же, заинтересованно разглядывая и жертву, и палача, и, казалось, были мало удивлены. Но вот капитан полоснул ножом по груди трюмового, а затем сорвал покров со своего камня – и все ахнули, настолько ярко тот засиял. Кинжал засветился тоже, но как-то по-другому. А затем капитан одним ударом погрузил его лезвие в камень, будто то был кусок носорожьего жира! И тут же трюмовой закричал. Его крутило, мяло и рвало на части, а все мы, замерев, смотрели, как меняется его тело, и никто не произнес ни слова, пока тот не замер, замолчав. В темноте, слабо освещенной светом двух фонарей, было ясно видно тело юной девушки! Надо сказать, что трюмовой не отличался красотой, а наоборот – у него была разорвана губа, не хватало зубов, тело было тощее, но с выпирающим животом, покрытым густой порослью, да и был он уже не первой молодости, но когда он, а точнее, она, подняла голову – будто бы еще одна луна появилась на небе! Это было нежное белокурое создание, с пухлыми губками (на одной, правда, виднелся шрамик), ямочками на щеках и молодой грудью с двумя торчащими сосцами. Капитан бросился вперед и, задыхаясь, сорвал с бывшего трюмового штаны – все вновь ахнули. Это точно была теперь девушка, да такая, о которой мечтал каждый мужчина – чистая и свежая, словно роса поутру! Я понял, что ее теперь ждет незавидная участь, но тут она заговорила (и голос у нее был слаще маш-маша), и вся матросня замерла на месте. Слова, которые срывались с ее губок… о, таких сладострастных слов я еще не слыхал! Она сама предлагала им себя, и выгибалась в их сторону, и жарко шептала о вещах, которые можно, да нет, необходимо с ней сделать, и, кажется, была очень недовольна тем, что веревки удерживают ее на месте и не дают добраться до матросов самой.

Я думаю, не стоит говорить, что тогда началось. На палубу подняли вино, матросы передрались, рулевой оставил свой пост, и даже Патрик, этот милый мальчик, занял свою очередь к развратнице, которая прямо на палубе ублажала сразу столько мужчин, сколько ей позволяла ее физиология. Я же ушел в свою каюту и всю ночь не мог заснуть, терзаемый звуками, доносящимися до меня снаружи. Сейчас же они все еще лежат там, вповалку, и между ними – она, только недавно успокоившаяся и заснувшая.

Мне мучительно думать, мой друг, как, наверное, плохо сейчас той части трюмового, которая когда-то была мужчиной… если она все еще заперта внутри этого соблазнительного тела – как же, наверное, ему сейчас больно…

И последний, сокрушительный удар на сегодня – только что заходил Патрик с едой и сообщил мне, что из-за ночной вакханалии мы сбились с курса и теперь понадобится целый день, чтобы наверстать упущенное.

Поел с трудом. Ужасно хочется спать.

Мой друг!

Когда я писал тебе про последний сокрушительный удар – как же я тогда ошибался! Удары в тот день сыпаться не перестали, и один был хуже другого.

Проснулся я на закате – как выяснилось, чуть позже капитана, который был уже на палубе и под одобрительные крики команды устанавливал камень. Я вышел на палубу тоже. Распутную прелестницу я увидел сразу – ей поставили небольшой шатер прямо посреди палубы, но сейчас она из него выползла (в буквальном смысле – ходить она уже не могла) и тоже наблюдала. Капитан стал зачитывать «преступления» очередного матроса, и где-то в толпе дико и страшно закричал, узнав себя, рулевой. Когда его тащили к сечной балке, он умолял его отпустить, клялся, что больше никогда не оставит своего поста, и предлагал свою долю за плавание всем подряд. Нашарив своим метущимся взглядом меня, стоящего позади всех, он стал упрашивать меня вмешаться. «Вы образованный, – кричал он, – не допустите, я прошу вас, господин! Они вас послушают, послушают, не допустите!» Я отвернулся. Когда его привязывали, он взмолился о смерти, но капитан был непреклонен, и после появления на небе одному ему известной звезды он вновь повторил заклинание.

Рулевой был толще и шире в кости, чем предыдущая жертва, и вышло из него больше – больше груди, больше зада, больше розовых влажных губ на веснушчатом лице, больше покатых плеч и мягких ляжек. Когда она подняла голову, то ее глаза безошибочно нашли в толпе меня.