Евгений Шиков - Семь занимательных писем с борта торгового судна

– Не хотите ли быть первым, господин? – рассмеялась она и повела задом, натянувшим ткань обычных матросских штанов. – Вы человек образованный, вас они пропустят!

Я отвернулся и ушел в свою каюту. Сейчас я пишу, а они там вновь пируют. И сквозь похотливые стоны я слышу, как она там все кричит: «Оставьте немного для господина ученого, я обязательно хочу попробовать с ним! Он человек образованный» – и громкий, счастливый смех…

Мой друг, я давно не молился, но сегодня я повернулся к углу и долго просил Светлого помочь нам. Ведь если рулевой теперь ублажает команду, кто будет управлять кораблем? Старпом? Второй помощник?

А если и их тоже…

Помоги нам, Светлый. Помоги нам.

Мой друг!

С той ночи, когда «обратили» рулевого, как теперь это называют, прошло шесть дней. Из каюты я выхожу редко. Мы идем медленней некуда – конечно, учитывая, чем большую часть времени занимается команда! Я не писал тебе все это время, чтобы не пугать тебя мерзкими подробностями зверств капитана. Теперь «обращали» уже и за мелкие провинности, четыре дня как не по одному, а по двое или даже трое за раз! «Обращали» обыкновенно слабых физически или морально или, например, за карточные долги – просто доносили друг на друга или же вообще сперва придумывали прегрешение, а затем сразу тащили к балке. Матросы теперь держались группками и зыркали друг на друга, а одного из них вообще нашли вчера зарезанным в живот и грудь. Иногда к балке привязывали даже не из-за похоти или жестокости, а просто ради интереса, так, например, одного старого матроса, которому, наверное, было лет семьдесят, «обратили», просто чтобы посмотреть, что из него получится. Каково же было удивление, когда из него получилась миниатюрная женщина не более полуметра, такая же развратная и молодая, как и остальные! Видимо, жизни в нем было только на половинную девушку. Затем капитан послал матросов за смотровым, тоже для интереса. Тот был безногим, и большую часть времени сидел в вороньем гнезде на верхушке мачты и на глаза никому не попадался, но в последнее время зачастил вниз, к шатрам, – и это его сгубило. Хоть и без ног, но он долго убегал от хохочущих товарищей, цепляясь за все, что можно, а когда понял, что не уйдет – сиганул вниз, но капитан предусмотрительно натянул сеть, и калека отделался синяками. Он проклинал капитана и команду так яростно, что иногда заглушал заклинания, и все рвался из веревок до тех самых пор, пока не началось «обращение». Получившаяся в итоге девушка была все еще безногая, но боги, как же она была мила! Такого волшебного создания я не видел никогда в жизни, она будто была сделана кукольным мастером, и не из дешевых. Матросня вначале боялась до нее дотронуться, но, как только дотронулась, отпускать уже не хотела. Бедняжка целые сутки ходила по рукам, причем действительно ходила – ее передавали с рук на руки, как вещь. Ее, впрочем, это не заботило – она все улыбалась и слала «мальчикам» воздушные поцелуи.

А вчера ночью ко мне зашел капитан. Я подумал, что это конец, и, достав из-под подушки кинжал, приготовился убить себя (я давно так решил), но, оказалось, он пришел за другим. Ему не нравилось, оказывается, что я стою в стороне от их плотских утех, и он боялся, что я «подниму шум» по прибытии. Убить меня он, видимо, не мог – боялся, что у такого человека, как я, окажутся влиятельные друзья (и не зря, надо сказать). О моем твистере он, видимо, давно забыл, если вообще понял в ту ночь, что это такое, и решил связать меня общим преступлением. Позади него маячили спины матросов, и мне пришлось впустить к себе рыжую девчонку с двумя косичками, всю усыпанную веснушками, – а видел я ее всю, потому что одежды на ней не было вовсе.

– Эта очень нежная, – сказал мне капитан, – кажись, команду не выдержит. А вы человек деликатный, образованный, да и не пристало вам с матросней баб-то делить… Вот и привел тебе чистенькую, нетронутую, – его манера переходить с «вы» на «ты» и обратно была еще более мерзкой, чем его характер. – Так что вот, теперь вместе живите, только не выпускайте никуда, а то… не удержатся, сами понимаете…

Мой друг, я вынужден был согласиться – из страха, что и сам в случае отказа буду привязан к балке. Я закрыл за ними дверь и попытался объяснить этой рыжей бестии, что ее задача – просто тихонечко сидеть в углу, но, Светлый, как же она была настойчива! Когда я удерживал ее за руки, она просовывала ко мне ногу, когда я отталкивал ее ногу, она вдруг лизала меня в шею, а когда я отворачивал ее голову, она вдруг прижималась ко мне всем своим телом. О, мой верный друг! Я не выдержал. Я позволил этой бесстыднице стянуть с меня одежду, и она ласкала меня языком, а потом я и вовсе бросился на нее. Я изнасиловал эту девочку (а она была почти ребенок), и нет мне прощения. Я брал ее всю ночь, а она смеялась, сверкая в темноте зубками, и все просила еще.

И только с утра, только на рассвете, о Светлый, лишь тогда, когда она выскользнула на несколько минут за дверь и вернулась уже с едой и вином, привычно поставив поднос на стол, только тогда, клянусь, только тогда я вспомнил про славного мальчика Патрика.

Но, даже вспомнив, даже тогда, когда она стряхнула с себя мою одежду, в которой выбиралась наружу и скользнула под мое одеяло, даже тогда я не смог себя остановить.

Мой друг!

Я пишу в спешке, потому что моя жизнь, а может, и большее, чем жизнь, висит сейчас на паутине. Я заперт, но, может, в этом и состоит мое спасение. Я не знаю теперь уже, доберусь ли до тебя когда-нибудь, и только то, что ты читаешь эти письма (как я надеюсь), дает мне силы на дальнейшую борьбу.

Неделю назад капитан перестал «обращать» матросов, потому что их осталось уже меньше половины. Теперь женщин было больше, чем команды, и не стоило уже опасаться за сохранность бывшего юнги – у каждого матроса было по приглянувшейся развратнице. Я, к моему стыду, проводил ночи в постели с моим маленьким чертенком. Странно, но я не замечал в ней тех черт, что и у других «обращенных» – она не была всегда весела, а иногда подолгу молчала, ей не нужно было как можно больше, и она довольствовалось одним мною, что, конечно, не могло сравниться с несколькими дюжими матросами. Я набрался смелости и спросил об этом у капитана, и тот, засмеявшись, сказал, что у юнги не хватило грехов, чтобы стать такой же, как и остальные. Я сначала не понял, но, присмотревшись к остальным, заметил, что чем хуже, грубей и подлее был матрос до «обращения», тем развратнее и похотливее он был после оного. Безногий смотровой был, как говорили, вполне нормальным парнем, и в итоге, хоть и отдавался с радостью всем, кто захочет, сам особенно близости не искал и, в отличие от других, проходящим рядом мужчинам ничего не кричал. Тогда как один из матросов по имени Хек, любивший рассказывать, что, когда он приезжает домой, он берет «сестру, жену и дочерей», став за неосторожное слово в адрес капитана смуглой красавицей со щелью в зубах, с палубы не уходил вовсе, спал по несколько часов где попадется, а в отсутствие согласных мужчин накидывался на других женщин, предметы определенной формы и даже однажды весьма позабавил команду, когда с деревьев на берегу на корабль перебралось несколько обезьян, и он, загнав одну из них в угол и накрыв сетью, забавлялся с нею несколько часов. Обезьяну, кстати, тоже пытались «обратить», но ничего не вышло, и ее в итоге подарили Хеке, которая была очень рада такому подарку. Обезьяна, правда, вскоре издохла.