Влад Копернин - Это было у моря

А ведь еще совсем недавно Юлочка искренне считала, что накрывает столы с шиком. Собирались в основном только свои – соседи и знакомые, приятели. Но черноморцы остаются черноморцами, будь они хоть в доску свои. Да, они, кто как мог, участвовали вскладчину, несмотря на Юлочкины протесты: они выставили и самогонку, и шпиг, и форшмак, и неизменных бычков маринованных, бычков тушеных, бычков печеных и бычков жареных в томате, без которых не обходятся в Черноморске соседские посиделки со времен доисторических.

Да, все дружно тащили столы во дворик, и веселый гомон расстановки и раскладки блюд создал неповторимую атмосферу праздника, предчувствия чего-то чудесного и необычного: «чего-то один раз».

Сапожник Блох даже подарил Юлочке новые сапожки: с красным сафьяновым верхом и надежной твердой подметкой. Не скоро износятся эти каблуки! Тетя Софа расстаралась и притащила откуда-то настоящий гавайский ром: целый ящик. Он стоял пока еще нетронутый, как неприступная крепость и символ благоденствия, – рядом с огромнейшим самоваром, купленным на рынке за сумасшедшие деньги. Самовар гордо выпячивал медали и старательно пыхтел.

Все так. Но как только гости сели за стол – о, можно было подумать, что добрых соседей подменили. Первые полчаса слышалось только клацанье челюстей, да перестук вилок и ножей, да звон бутылок и стаканов, да какие-то утробные звуки, заставляющие содрогнуться и вспомнить о волчьем пиршестве, а не о дружеском застолье.

Впрочем, когда первый голод утолен – пришла очередь поглощать пищу духовную. Студент Яша, лестница налево от Юлы, поправил очки и затянул балладу про то, как капитан влюбился в официантку: «полюбил за пепельные косы, алых губ нетронутый коралл – в честь которых пьяные матросы поднимали не один бокал!»

Следует предложение немедленно выпить за «именинницу». Хотя никаких именин у Юлочки нет, все с энтузиазмом наполняют и опорожняют стаканы. Яша поправляет очки и с придыханием продолжает, раскачиваясь:

Постепенно ритм завораживает. Гости начинают раскачиваться в такт вместе со студентом. Толстый Ратте, заведующий крупным универсамом, по-крысиному собирает крошки с усов и махает головой в ритм. Блох нелепо подпрыгивает на месте. Почтенный старичок Марк Анансиевич довольно жмурит глазки и масляно смотрит на Юлочку.

Сама Юла чувствует себя не очень уютно – но месмерические волны охватывают и ее, заставляют раскачиваться вместе со всеми. Щеки горят румянцем, грудь вздымается так высоко и тяжко, что темный ореол вокруг левого соска становится виден из глубокого выреза новенького платья. Платье чуть мало, Юла вся в нем – как на ладони, и оно сдерживает дыхание. И ей кажется уже, что не с детства знакомый Яша, а человеческого роста змей с очками на чешуйчатой шкуре шипит ей прямо в ухо эту слащаво-горькую историю о страсти и смерти, лаская хвостом изгибы ее тела, продвигаясь от талии к бедрам, ниже, еще ниже…

Змей раскачивается, в его очках отражаются последние лучи умирающего солнца – багряные, страшные. Они рассказывают, как обманчив мир, как коварен и непостоянен он, как хорошо и спокойно забыть обо всем, забыться, уснуть. Уснуть и видеть сны.

Почти в экстазе, высоко – на грани визга заканчивает студент эти вирши: «И никто не понял из таверны, даже сам хозяин кабака – девушка с глазами дикой серны бросилась в пучину с маяка».

Молчание. Некоторые слабонервные Юлины подружки рыдают от наплыва чувств, от тоски по несбывшемуся, от мечты о недостижимом. Все, кажется, потрясены. Сама девушка готова идти за суровым красавцем-капитаном куда угодно, только позови.

Но ее новый знакомый, не вставая с места, заявляет, что тоже хочет почитать стихи собственного сочинения. И, не ожидая одобрения собравшихся, начинает:

Незатейливый текст действует, как пороховой заряд. Примолкшее в думах общество взрывается смехом. Блох хлопает студента по худому плечу так, что очки чуть не слетают в чашку с бычками:

– Смотри, Яшка, таки довыпендриваешься!

Яша долго откашливается, не находится с ответом. Юла хочет вступиться, но безжалостный новый знакомец продолжает с выражением:

Это уже явно в ее огород камешек. Уж никак не ожидала «именинница» такого подвоха от Глеба, который фактически спас ее от такого же, как в куплете, трагического окончания коммерческой карьеры. Если не худшего. Почему, за что он с ней так? Может, он пытается отвлечь ее мысли от романтической баллады про капитана и его любовь? Может, это означает, что Юла небезразлична новому гостю? Ее мысли лихорадочны, быстры. Их прерывает писк Ратте:

– Молодой человек, вы вот все-таки новенький у нас. По всему видать, совслужащий. И мы, несчастные работники коммерции, можем казаться вам чудовищами…

Он не успевает закончить отповедь. Острый, как гильотина, ответ срезает напрочь:

Дворик грохочет смехом. Видимо, и этот куплет пришелся в точку – в нерв, в яблочко. Ратте обиженно прикрывает острый нос лапками и делает вид, что замкнулся в гордом молчании. При этом он комично жует приличных размеров кусок сыру: думает, что никто не видит.

Понемногу гости оживают. Первые несмелые руки тянутся к гвоздю вечерней программы – ящику с ромом. Тетя Софа искоса глядит на Юлочку и кивает. Воспрянувший Яша пытается срезать чужака-умника:

– Вот некоторые поэты, они как патефоны. Только обидно, что нельзя их выключить!

– А то! – не лезет за словом в карман Глеб. – Разница в том, насколько заезженные пластинки они играют.

Студент шипит и покрывается красными пятнами, присутствующие смеются в голос: многие уже не раз слышали душераздирающую историю про «девушку с глазами цвета серны» и угрюмого недалекого капитана. Причем не только от Яши. Обстановка готова снова накалиться: хлипкий очкарик, конечно же, не имеет шансов в драке с холеным щеголем. Но в родном дворе и стены помогают. А уж соседи тем более подсобить могут при необходимости.

Тетя Софа примирительно ворчит:

– Ох уж эти, знаете, патефоны. Они таки средство прогресса и торжество науки, но они меня угробят когда-нибудь.