Олег Радзинский - Агафонкин и Время

“Что им сказать?” – думал Агафонкин. Правду он пока говорить не собирался: сами узнают. Он отодвинул шторку Кареты, глядя на знакомые места, радуясь спокойствию и пустоте пейзажа. Дальний лес, который он сдавал мужикам на вырубку, чернел за селом со стороны мелкой реки, отделявшей апраксинскую землю от деревни Ярновое, которой владел князь Тенишев. Агафонкин вспомнил, что алешнинские крестьяне жаловались, будто мужики с Ярнового рубят лесок для себя.

“Пожалуй, и рубят, – вздохнул Агафонкин. – Нужно с князем поговорить: пусть своих приструнит”.

Он знал, однако, что князь к полудню уже пьян и говорить с ним бесполезно: ярновские мужики его не слушались, а жили своим умом, потому как в России теперь была свобода.

Впереди полукольцом лежало Удольное. На секунду Агафонкину показалось, что поросший можжевельником предел усадьбы дрогнул, поплыл, закрутился – быстрее, быстрее, быстрее, удаляясь, углубляясь, а все же не двигаясь с места.

Как Кольцо Намерения, окружившее их в Кремле.

Агафонкин закрутил юлу по часовой стрелке под внимательными взглядами Путина и Суркова. Платон смотрел в окно, будто собирался путешествовать не в август 91-го, а лишь перейти кремлевский двор и выйти к Потешному дворцу – изучал дорогу.

Юла легко повернулась и, мгновенно набрав скорость, превратилась в разноцветный коловрат, в бесконечное мельканье сливающегося волчка. На нее нельзя было не смотреть.

Агафонкин скорее чувствовал, чем видел образовывающееся в пространстве вокруг юлы кольцо: словно нимб над головой святого. Кольцо повисло в воздухе комнаты и, дрогнув, начало крутиться над юлой, расширяясь, охватывая все больше и больше места. Кольцо прошло сквозь сидящих за столом людей, включив их в свое мелькание, верчение, охватив обручем разных цветов, заключив внутрь. “Пора, – решил Агафонкин. – Нужно формировать Намерение, иначе юла унесет нас, куда она сочтет нужным”. Он не мог рисковать.

Агафонкин сформировал Намерение: представил Тропу и ее конец. И вход на Тропу. Он успел все продумать, пока Платон объяснял про Намерение. А может, и всегда знал, что однажды придется такое сделать.

Он увидел Тропу – прочертившую пространство дрожавшего кольца линию, уходящий за тюрьму замкнутой окружности диаметр его воли. Дорога из чужой предопределенности.

Или нет?

Оставалось выяснить.

Найти вход его Намерения на Кольцо Юлы.

Он знал это место.

Агафонкин сидел на лавочке у Павильона Росси в Михайловском саду. Текущая внизу река Мойка впитала серо-грязный цвет ноябрьского питерского неба. Иногда принимался идти дождь, но останавливался, словно испугавшись холодного воздуха. Над голыми, будто начерченными черным грифелем деревьями сада начинало кружить мелкой белой крошкой: собирался снег.

Володя появился со стороны набережной Канала Грибоедова, где Михайловский сад заканчивался Корпусом Бенуа. Он прихрамывал на левую ногу. Правый глаз затек красно-сине-лиловым отливом, словно под кожу впрыснули разноцветный раствор. Путин, однако, был весел и насвистывал что-то неясное, но равномерное, как терпеливый несильный дождь.

– Почему опаздываем? – Агафонкин замерз и хотел звучать сурово, хотя и знал, что у него плохо получается. Ему трудно было упрекать мальчика: сам всюду опаздывал.

– В кино ходили, – поделился довольный Путин. – С пацанами.

Агафонкин вздохнул: он знал, что Володя в третий раз смотрит одно и то же кино – “Акваланги на дне”. “Хорошие оценки от этого не появятся, – думал Агафонкин. – И поведение не наладится: и так родителей в школу вызывают чуть не каждый месяц. Тринадцать лет уже, пора за ум взяться”.

Он, впрочем, решил, что теперь это не важно.

– Как секция самбо? – поинтересовался Агафонкин. – Взяли?

Кольцо – дрожь мерцающей окружности в кремлевской комнате с видом на Потешный дворец – перестало переливаться тремя цветами юлы, словно они слились в один: неясный, неопределенный, неопределяемый и при этом слепяще яркий. Стены комнаты наполнились прозрачностью, будто в них залили свет, и Агафонкин увидел коридор с тремя охранниками: один перед дверью, и еще по одному в разных концах длинного узкого пространства, бегущего вдоль закрытых дверей, черневших на фоне белых стен, будто заплатки.

“Видят ли они то, что вижу я? – думал Агафонкин. – Или это только для меня – как обычно?” Он не мог оторваться от Тропы своего Намерения, пролегшей сквозь Кольцо, чтобы посмотреть на сидящих в комнате: боялся разрушить контакт с оранжевой линией, борющейся с Кольцом Юлы. Он чувствовал, как Кольцо пружинит, не давая его Намерению войти внутрь себя.

Потом случилось. Он и сам не понял когда.

Воздух в комнате вдруг стал мягче, словно заглянуло солнце, подзолотило и выпарило своим светом холодные искры, которыми брызгало Кольцо Юлы. Оранжевая линия Намерения вплелась в мерцающую окружность и начала заматываться по крутящемуся Кольцу, будто нить пряжи на веретене. Кольцо наполнилось оранжевым цветом, смешало его со своим, ставшим матовым, свечением и завертелось медленнее, будто успокоившись и выбрав дорогу.

Мир начал меняться: двоиться, троиться, множиться бесконечным числом проекций предметов. От каждого стула в комнате отделился его дрожащий двойник – абрис стула , затем еще один и еще, и еще. Очертания проекций переплетались, плыли, удаляясь в перспективу – бесчисленное повторение одного и того же стула, стола, бутылок с водой. Агафонкин знал, что каждая проекция была не просто дублем, а отдельным предметом в отдельном мире. Он не знал, как он это знал.

Свет за окном пропал, заполнился матовой пеленой, и Агафонкин почувствовал, что его тащит в неторопливо кружившееся Кольцо Юлы, наполненное его Намерением. Он не пытался сопротивляться, и его закружило, завертело, завихрило в мерцании Кольца. Здесь мир пропал, лишь мелькание неясных теней, окруживших его и шепчущих невнятные слова. “Пора, – решил Агафонкин, – а то не выберусь”.

Он протянул руки к вращающейся юле и крикнул:

– Карету мне, Карету!

Улица Ильинка не то чтоб исчезла: стала другая. Здания, чуть приподнявшись над землей, уходили в перспективу бесчисленным множеством проекций самих себя, дрожа и вибрируя, меняя очертания, теряя очертания, обретая вновь, но иные. В воздухе стояла фиолетовая дымка и пахло озоном.

Ибрахим не удивлялся происходящему: раньше нужно было удивляться, когда сажал пассажиров у Ленинградского. Он взглянул на Магога: какие указания будут в новом мире?

Магог словно проснулся: отряхнулся всем телом и открыл дверь кабины самоходного крана. Потянул воздух носом.

– Свершилось, – сказал Магог.

– Свершилось, свершилось, друг мой, любезный товарищ, коллега и – кто еще? – ах, да – компаньон, – заверещал сверху пляшущий в пустоте над кабиной Гог. – Закрутил, закрутил!