Кир Булычев - Последние драконы

— Я подумаю, — сказал профессор. Они с Милодаром, оба маленькие и честолюбивые, симпатизировали друг другу.

Затем Милодар попрощался с Пегги. Он поцеловал ей руку, а потом, когда Пегги склонилась, и щеку.

— Если бы я не улетал сегодня в командировку, — сказал он, — то пригласил бы вас в китайский ресторан.

— В четвертый раз приглашаете, — ответила девушка без обиды.

— Много командировок, — ответил, не смущаясь, Милодар.

Он остановился на минуту у саркофага, вглядываясь в спокойные черты бледного лица Коры Орват. Душа ее была сейчас так далеко…

— И все же она подурнела. И в этом нет ничего удивительного, — сказала вслед уходившему Милодару ассистентка Пегги.

«Глория» и «Дредноут» следовали в пределах видимости. Старый «Дредноут» и под стать ему немолодой капитан берегли себя, и, пожалуй, ни разу до самого Кейптауна «Дредноут» не поставил все паруса, ссылаясь на ветхость корпуса, что было, по мнению капитана Фицпатрика, явным преувеличением.

На стоянке в Кейптауне неспешно заправлялись водой и грузили на борт продовольствие, отчего орудийные палубы превратились в помесь хлева с сеновалом — живые консервы мычали, топтались, а коровы умудрялись даже давать молоко. Среди команды нашлись фермерские сыновья, которые могли этих коров доить, так что офицеры и в первую очередь миссис Уиттли пользовались свежим молоком, что помогало сохранить здоровье. Еще со времен капитана Кука и китобоев, уверявших, что от цинги есть одно средство — свежие продукты, корабли Ост-Индской компании брали в дальние плавания яблоки, лук, чеснок, да и свежее мясо скрашивало диету моряков.

В Кейптауне простояли дольше, чем полагалось, потому что осень Южного полушария принесла затяжную холодную непогоду и Фицпатрик не стал рисковать, прорываясь в зону пассата через опасные воды сороковой широты. Тем более что Фицпатрик, разумеется, рассчитывал воспользоваться экваториальным противотечением, подхватив его у Мадагаскара, чтобы с началом муссона выйти ближе к Суматре, пользуясь на этот раз восточным муссонным течением, которое наберет силу к концу мая.

Там же, в Кейптауне, капитаны кораблей договорились о точках рандеву и о том, что в случае, если эти громадные корабли, на самом же деле лишь маковые росинки в просторах Индийского океана, не смогут отыскать друг друга, разлученные ветром и волнами, ждать в Калькутте, где «Дредноуту» следовало взять на борт сипаев и изготовиться к последнему броску через Бенгальский залив…

От Лондона до Кейптауна миновали недели пути, вовсе не тоскливого, как опасалась Дороти. Каждый день приносил столько разнообразных наслаждений, столько маленьких и больших приключений, столько переживаний, что они пролетели мгновенно и жалко было укладываться спать, а впрочем, порой они с Региной шептались чуть ли не до утра, потому что Дороти уже через неделю стала старой и любимой вещью миссис Уиттли, куда лучше всех предшествовавших горничных и служанок.

— Я тебя буду называть компаньонкой, — заявила она как-то, радуясь новой прическе, придуманной ими совместно с Дороти.

— А какая в том разница для меня? — спросила Дороти.

— Как горничная, ты можешь выйти замуж за матроса, в лучшем случае — за боцмана, как твоя мать. А компаньонка леди Уиттли может претендовать на лейтенанта королевского флота, не меньше! К тому же в Ост-Индии так не хватает хорошеньких женщин хотя бы приличного британского происхождения!

Конечно, следовало из этого, твое происхождение оставляет желать лучшего, но мы тебя в беде не оставим.

Дороти не обижалась. Ей в жизни не приходилось жить в такой роскоши, в такой громадной комнате, видеть такое ослепительное солнце, бьющее в решетчатые окна, или видеть, как по ним колотит ливень. Здесь все звучало иначе — масштаб событий и стихий был иным, чем в Лондоне. Регина утверждала, что на фактории жизнь будет куда шикарнее хотя бы потому, что миссис Уиттли сможет взять себе в услужение сколько угодно туземок, а в обязанности Дороти будут входить лишь руководство этими женщинами и самые интимные обязанности подруги и наперсницы.

Ночью большая дамская каюта становилась куда теснее, чем днем, — Регина опускала альков над своей кроватью, а Дороти протягивала занавеску перед своей. Но утром, разбуженная шумом ветра, солнцем, покачиванием судна, Дороти пробуждалась сразу, весело и бодро, на свежайшем воздухе, который вливал здоровье и силу в лишенное изъянов и болезней семнадцатилетнее тело Дороти Форест.

Завтракали дамы вместе за одним столом в своей каюте, а вот обедать капитан Фицпатрик приглашал миссис Уиттли наверх, в свою каюту, ибо обед — священнодействие, традиция, ритуал. Он имеет место на корабле давно, куда раньше, чем на суше, впрочем, на корабле иной распорядок, диктуемый склянками, а не часами. И для Дороти было удивительно приятным открытием то, что с момента, как она взошла на «Глорию» и услышала склянки, она понимала их, даже не задумываясь и не отгибая пальцев, как это приходилось делать ее хозяйке.

На обед у капитана собирались офицеры корабля, а также полковник Блекберри и двое важных коммерсантов, которых Дороти не замечала, потому что и они сами никого не замечали, прячась куда-нибудь за шлюпку, чтобы бесконечно обсуждать курсы акций и стоимость гвоздики в прошлом году на Амстердамской бирже.

Полковник Блекберри не считал нужным скрывать, что Дороти он не доверяет и вообще предпочел бы, чтобы она находилась на морском дне. Однако, как джентльмен, он ничем не выказывал своих чувств, зато с его поведением был связан один эпизод, который произошел в один из сумрачных, но для Дороти прекрасных дней, когда «Глория», обогнув западную оконечность Африканского материка, взяла курс на юго-восток, к Кейптауну, уже не опасаясь, что встретит здесь французские корабли.

Ветер был северным, прохладным и влажным, он гнал перед собой рваные сизые облака, сквозь которые порой выглядывало на несколько минут солнце, освещая белоснежные барашки и отражаясь в темных скатах гигантских валов. Дороти стояла у борта, в том месте, где из тела корабля вырастал рог единорога — бушприт, несший косые паруса. Тупой нос «Глории» разрезал волны, вздымая пену и рождая мощный звук водопада, который перекрывался ударами волн о борт корабля и неожиданным выстрелом — хлопком гигантского паруса где-то в невероятной вышине. За день до того в хорошую погоду Дороти под смех матросов и птичий лепет хозяйки взобралась следом за одним из ее поклонников, марсовым Чарли, по туго натянутым вантам на марс — небольшую и даже уютную бочку, прикрепленную высоко к мачте. Ей не было страшно, болельщики гоготали с палубы, госпожа Уиттли потом занудно корила ее за то, что девушка надела матросские штаны и этим якобы опозорила не только свою честь, но и честь всего рода Уиттли. На самом деле Регина страшно завидовала Дороти, что той не страшно подняться по вантам на мачту, когда корабль несется вперед и раскачивается на ходу так, что лишь отчаянные уговоры Дороти заставляют Регину сползти с широкой постели и чего-нибудь откушать. Регина сердилась на горничную и за то, что та не страдает вовсе морской болезнью, это также унижало ее как благородную даму. Впрочем, здесь ей на помощь пришел полковник, еще более посеревший от качки, который за обедом в капитанской каюте убедительно рассуждал о том, что невосприимчивость к морской болезни есть следствие низкого происхождения. Недаром матросы и черномазая служанка бегают по кораблю, как посуху, тогда как благородные джентльмены вынуждены страдать. Капитан Фицпатрик, не испытывавший от качки неудобства, был вынужден согласно кивать, а штурман Фредро задумался, насколько предки полковника Блекберри знатнее его польских пращуров. Ведь он также не испытывал проблем с морской стихией. Более того, столь рассердившая Регину сцена восхождения ее горничной по вантам на марс вызвала в нем острое желание и самому последовать наверх — учась управлять кораблем, он не один месяц поднимался, бегал по стеньгам, гудевшим от ударов ветра, и спускался по вантам на палубу, словно обезьяна в лесу. Он любил тот таинственный, даже в самый солнечный день погруженный в прозрачную тень мир парусов, несущийся между морем и небом.