Бет Рэвис - Ярче солнца

Вот как хрупка жизнь на корабле, на котором живут поколениями: тяжесть всего нашего существования давит на сломанный двигатель.

Три месяца назад Старейшина сказал мне: «Твоя обязанность — заботиться о людях, а не о корабле». Но… заботиться о корабле и значит заботиться о людях. За спинами корабельщиков расположены главные панели управления, которые отвечают за энергию, распределенную на поддержание функционирования корабля. Если я разобью пульт за спиной Марай, на корабле больше не будет воздуха. Если разобью другой пульт — не будет воды. Третий — света. Четвертый — выключатся датчики силы тяжести. Сердце корабля — это не только двигатель. Это вся эта комната и все, что внутри нее, — здесь бьется пульс жизни всех двух тысяч двухсот девяноста восьми человек на этом уровне и на том, что ниже.

Марай протягивает руку, и второй корабельщик Шелби машинально вручает ей уже включенную пленку. Марай проводит по ней пальцами, проматывая вниз, а потом передает мне.

— Только за одну эту неделю нам пришлось дважды проводить масштабные ремонтные работы в отсеке реактора солнечной лампы. Качество почвы опустилось значительно ниже среднего уровня, а система орошения продолжает протекать. Производство пищи уже больше года едва покрывает нужды, и вскоре начнется дефицит. Производительность труда за последние два месяца значительно снизилась. Поддерживать жизнь на корабле непросто.

— Но двигатель… — начинаю я, уставясь на экран, полный графиков с ползущими вниз показателями.

— Да пошел он в космос, этот двигатель! — рычит Марай. Даже с остальных корабельщиков на мгновение слетают неподвижные маски, выдавая изумление от ее вспышки. Она делает глубокий, дрожащий вздох и сжимает пальцами переносицу. — Прости, командир.

— Ничего, — бормочу я, потому что знаю, она не станет продолжать, пока я не скажу.

— Наш долг, Старший, ясен, — продолжает Марай резко, сдерживая себя. — Корабль важнее планеты. Если есть выбор между тем, чтобы улучшать жизнь на борту корабля, и тем, чтобы работать над двигателем, чтобы очутиться ближе к Центавра-Земле, мы должны всегда выбирать корабль.

Не зная, что сказать, сжимаю пленку в руках. Марай редко показывает свои чувства и никогда не теряет над собой контроль. Я не привык видеть на ее лице ничего, кроме хладнокровного спокойствия.

— Но мы же можем пойти хоть на какие-нибудь жертвы, чтобы исправить двигатель…

— Корабль важнее планеты, — повторяет Марай. — Это было нашим правилом с самой Чумы, с тех пор, как появились корабельщики.

Но я не собираюсь сдаваться.

— Прошло… — Пытаюсь посчитать, но нашу историю слишком замарали ложь и фидус, так что неизвестно, сколько времени прошло. — Со времен «Чумы» минули многие поколения. Даже если корабль важнее всего, за такое долгое время должны же мы были хоть что-то придумать, чтобы подлатать двигатель и добраться до планеты.

Марай молчит, и в ее молчании мне чудится что-то темное.

— Чего вы мне не рассказываете? — требовательно спрашиваю я.

И тут впервые Марай оборачивается к остальным корабельщикам в поисках одобрения. Шелби едва заметно кивает.

— Еще до меня, до того, как ты родился, первым корабельщиком был человек по имени Девин. — Глаза Марай снова на мгновение перебегают на Шелби. — Информация о двигателе всегда… распространялась выборочно.

Ясно. Чтобы правду знало как можно меньше народу.

— Я еще только училась, — продолжает Марай, — но мне вспоминается, что Старший… другой Старший, тот, что был до тебя…

— Орион.

Она кивает.

— Старейшина послал его на какие-то ремонтные работы, а тот, когда вернулся, не стал докладываться Старейшине. А пошел прямо к Девину. То, что он сказал… повлияло на Девина. После этого на некоторое время прекратились все исследования.

— Корабельщики объявили забастовку? — в изумлении вытягиваю шею. Из всех жителей «Годспида» корабельщики — самые верные подчиненные. Не знаю почему: то ли потому, что мы доверяли им и без фидуса, то ли потому, что верность заложена в их модифицированных генах, то ли просто потому, что их, как Дока и еще горстку людей, реально устраивает система правления Старейшины. Так или иначе, верность корабельщиков непоколебима.

— Не совсем забастовку — не такую, как ткачи на прошлой неделе. Выполняли все свои обязанности как обычно. Все, кроме работы над двигателем.

— И что заставило их снова начать разбираться в проблеме двигателя?

Я смутно помню об остальных корабельщиках, чувствую глубокое молчание, то, как им неуютно тут стоять, но мое внимание полностью сосредоточено на Марай.

— Старший умер, — просто отвечает она.

Старший, в смысле Орион. Он инсценировал собственную смерть, чтобы избежать настоящей — от рук Старейшины.

— После этого, — продолжает Марай, — первый корабельщик Девин возобновил работу над двигателем. Но… теперь информацию скрывали еще более тщательно. Уменьшилось число корабельщиков, у которых был доступ к двигателю, и Девин был не совсем, так сказать, откровенен со Старейшиной. Заняв его место, я продолжала действовать, как он меня учил. Но… я начала замечать… несостыковки.

— Несостыковки?

— Разные странности, — кивает Марай. — Некоторые поломки в двигателе казались новыми — как будто намеренными и сделанными недавно. Пропали все записи о прошлых работах — поскольку нам так и не удалось их восстановить, мы предполагаем, что их уничтожили.

Получается, Девин обманул свою же ученицу. Что бы ни сказал ему Орион, это изменило все, заставило его скрывать информацию от собственных подчиненных и от Старейшины. Когда-то Орион сказал мне, что «Годспид» летит на автопилоте, что может добраться до Центавра-Земли и без нас. Зачем он это сказал, если знал, что двигатель в еще худшем состоянии, чем считалось?

— И Старейшина тоже начал догадываться, так? — спрашиваю я.

Марай опускает взгляд на свои руки.

— Обязанность Старейшины — заботиться о людях. А о корабле заботятся корабельщики. Но незадолго до… до смерти он, думаю, действительно понял, что что-то не так.

Обеими руками тру лицо, вспоминая, как впервые услышал об этом. Как Старейшина все больше и больше времени проводил на уровне корабельщиков в последние недели перед тем, как Орион убил его.

Как долго это уже продолжается? Старейшина говорил, что я должен прежде всего думать о людях, но не может быть, чтобы мы единственные из Старейшин догадались, что и о двигателе тоже нужно задуматься. А что остальные? Все нити ведут к так называемой Чуме, к зарождению лжи, к изобретению фидуса. В какой-то момент между Чумой и сегодняшним днем правда потерялась, и мы — все мы, и я, и Старейшина, и корабельщики, и остальные, одурманенные фидусом или нет, — позволили себе слепо верить в то, что нам говорили другие.