Николай Басов - Иномерники

Они шли почти спокойно, лишь Тойво пытался предусмотреть их продвижение, пробовал обнаружить какую-нибудь гадость впереди – но ничего подобного не чувствовал, они будто гуляли по безмерным, циклопическим коридорам, и все. А у Костомарова возникла странная идея… нет, скорее впечатление. Ему начало казаться, что вот так когда-нибудь и на Земле, откуда они родом, будут в подземельях проложены такие же или подобные лабиринты с дорогами, чтобы транспортировать грузы, чтобы по ним даже путешествовать… О том, что грузы уже давно, почти столетие таскают над поверхностью трудолюбивые антигравы под управлением антигравиторов, что не нужно прокладывать никаких тоннелей, потому что это слишком трудное и, пожалуй, опасное дело, он почему-то не вспоминал. Будто совсем выпал куда-то и представлял себе другой, несуществующий мир с иной цивилизацией, иными жителями. Гюльнара прикрикнула на него, но сейчас он плохо поддавался внушению.

Тогда Гюльнара пару раз… чуток задела стены в длинных, сквозных проходах, не на поворотах, там это было бы опасней, потому что, каким бы Тойво ни был умелым, а мог и ошибиться, и их за таким вот изгибом стен, выводящим в новый коридорчик, вполне могла ожидать какая-нибудь здешняя опасная скотина, а ведь любое, самое осторожное касание стены заметно меняло ее способность и даже направление движения, следовательно – она могла не успеть правильно увернуться от прямой атаки, если бы они попали в такой переплет на самом деле.

Костомаров заинтересовался, хотя и сам должен был отлично ощущать машину, спросил внезапно: «Твердая?»

«Ужасно крепкая, даже царапины на броне остались».

«А зачем ты так?»

«Давно хотела попробовать, иногда думала, может, это видимость одна? Ну, что-нибудь вроде лазерных шоу-развлекаловок, понимаешь?»

«Верно, не может этот лабиринт из ниоткуда в пустом и большом пространстве так возникать, – поддержал ее Тойво. – Всему должно быть объяснение».

Он вывел вдруг машину в полет к стене и довольно жестко – сказывалось, что он не специализировался в пилотировании, провел корпусом по одному из серо-голубоватых и сырых, как ему казалось, выступов. Сам хотел это касание проверить… И проверил – одну из антенн обломал на фиг, под корень.

«Молодец», – с чувством прокомментировал Костомаров. «Теперь… что делать?» – забеспокоился Тойво. «Возвращаться пока не будем. Тойво, поиграй-ка еще конвертером. Только общую картинку вокруг удерживай, ну… чтобы не пропадала. И не ослабевала, мне так спокойнее».

Тойво подвигал движковым регулятором, при этом, кажется, он будто и свои силы, и ощущения, и способность присутствовать в этом мире – изменял. «Что-то он сегодня силен анимальностью, прежде бывал… ровнее». Гюльнара подумала это непроизвольно, но ее, разумеется, прочитали все, Тойво остался серьезен, Костомаров улыбался.

«Если бы мы могли в малой степени реализованности здесь ходить, чтобы сквозь стены протискиваться, как та зверюга, что Шустермана сожрала, было бы совсем неплохо». – «Давно об этом думаешь?» – «Порядочно». – «Дурацкая идея, ты же убедилась, какие стены крепкие. И антенну вон срезало…» – «Вот потому и подумала об этом, что убедилась. С заходом наоборот, так вот».

Тогда Костомаров и выдал абсолютно непредвиденную, почти гениальную догадку: «А тут вообще многое меняется от наших предположений и планов, как это бывает во сне… Вот если хорошенько настроимся, то есть начнем сообща представлять, что лабиринт заканчивается за тем поворотом, допустим, тогда… он может и закончиться».

«Вообще, непонятно, почему мы так долго и спокойно тут бродим, над этим следует поразмыслить… А ты эксперименты сочиняешь». – «Потому и сочиняю, что долго и спокойно… С заходом наоборот». – «Игривый ты сегодня, командир, не было бы худа от такого веселья».

И все же в их общем мышлении установилось соображение, что они могут выйти из лабиринта, не поворачивая назад, не возвращаясь в Чистилище, а продвигаясь вперед.

«Интересно, какое оно впереди – самое пекло, раз уж это считается Адом?»

«Чистилище и Ад – условные обозначения, да и нет их, может быть, вовсе… Если по-настоящему, по-научному думать». – «А если не по-настоящему? Они, вероятно, другие, да?» – «Какие?» – «Не знаю. На меня тоже это ощущение, что и на вас, давит, я тоже плаваю в представлениях стен и тварей за ближним поворотом».

А дальше стали происходить вовсе уж трудновообразимые вещи. Их сознание стало почти раздельным, каждый ощутил себя суверенной личностью, хотя машина на пси-связях объединяла их по-прежнему. Но это общее сознание у них вдруг рассыпалось или отделилось от них, причем каждый продолжал оставаться собой, но их коллективное мышление вплелось во что-то трудноопределимое и вышло далеко вперед, совершенно без напряжения преодолевая те стены, которые они по-прежнему видели на экранах машины вокруг себя.

Происходило раздвоение мышления и совершенно неудержимое расширение впечатлений. От этого даже становилось больно, только не физически и даже не психически, а самой душе, хотя и не всей, а лишь какой-то высшей ее части, как если бы душа имела свои органы, подобные, в грубом приближении, частям и органам тела… И общемышление их, совокупная их способность думать и переживать – вдруг…

Они будто бы этим выделенным из себя состоянием духа вышли наконец-то из лабиринта. То есть сам лабиринт не пропал, стены по-прежнему оставались, но между ними неожиданно развернулось пространство, огромное, залитое каким-то красновато-оранжевым светом, будто дикое, ненастоящее, нечеловеческое солнце взошло под этими сводами.

И где-то неподалеку, хотя еще и не очень различимо, стали ощущаться… Да, их было очень много. Это были чужаки. Некоторые из этих существ их почувствовали. Твари двинулись к ним, но еще не совсем, не слишком быстро, а лениво, неуверенно-замедленно. Будто и не собирались с ними воевать, не стремились их непременно сожрать и уничтожить.

«Демоны это, а не чужие», – решила Гюль и сама же испугалась этой мысли, потому что будто говорила не она, находясь в машине, а нечто от нее далекое, и совсем для этого соображения не приспособленное, словно собственный палец вдруг принялся с ней разговаривать о смысле чужих рас.

И в этом чудесном, незнакомом и очень-очень сложном их состоянии они вдруг еще каким-то совсем уж малым кусочком сознания поняли-придумали-ощутили – и это впечатление было весьма стойким, – что оранжевый свет, как раскаленная плазма Солнца, выжигает в них… какие-то чувства, страхи, страсти и лишние, болезненные переживания. Они будто бы очищались тут, хотя и не понимали, зачем, почему и как это происходит.

И еще: свет этот, или пламя, в котором они все же не сгорали до конца, сообщал их общей душе и общемышлению что-то такое… чего, пожалуй, они и удержать в себе как знание не могли, не были к этому способны. Они узнавали новое, и тут же оно уходило, утекало, как свет, который, конечно, невозможно удержать в ладонях, и было жалко, безмерно печально, что он утекает, потому что знание это было прекрасным и полным, едва ли не совершенным!