Николай Немытов - Старый добрый хлам

Лестничный пролёт. Последний. Дверь и выход на крышу. Ослепительное солнце ранней осени и тёмный силуэт на парапете.

Он сидит, свесив ноги. Не оборачивается на скрип двери, на звук шагов. Значит, в ушах наушники.

Влад остановился перевести дух – три этажа галопом дались не просто. Тапки растерял по пути. Да к чёрту тапки! Какая глупость – тапки. Сейчас важнее подойти к нему и не напугать.

Или подкрасться на цыпочках, схватить за плечи и стащить с парапета.

– Он часто туда ходит. Там классно.

Влад похолодел: это что же получается? Он и Светланку брал гулять по крышам?

Так. Спокойно. Отойти вправо.

Мелкие камешки колют босые ноги, раскалённая за день крыша жжёт пятки. Тапки растерял по пути.

Дались тебе тапки! Твой сын сидит на высоте девяти этажей, свесив ноги, и в любой момент…

Нет-нет-нет! Такого быть не может. С ним такого просто не может быть.

А, чёрт! Откуда на крыше битые бутылки? И тапки потерял…

Влад, прихрамывая, добрался до парапета, присел спиной к высоте так, чтобы видеть его лицо.

Хрен что увидишь. Отрастил косую чёлку, один бледный нос торчит. А высота приличная! Без кабины и штурвала в руках – некомфортно.

Влад сделал пару осторожных шагов к нему.

Точно музыку слушает. Вон проводок наушников болтается.

Ещё пару шагов. Он не обращает на отца никакого внимания. Сидит, ссутулившись, на тыльной стороне ладони пятипалый паук айфона. Достаточно протянуть руку и оттолкнуть от края крыши. Влад медлил.

Он обернулся сам.

– Привет! – Влад машет рукой, чувствуя себя придурком. – Я вернулся.

– Класс, – тихо ответил Егор, вновь обращая лицо к закату.

Ну, хоть слышит, и то хорошо.

– Сам бьюсь в кайфе, – пробормотал Влад, подыскивая слова для разговора.

О чём тут говорить? Оттолкни сына от края, наори, чтобы неповадно было по крышам шляться. Так делают все родители, так сделай ты.

Влад достал пачку, но руки тряслись.

– Не поможешь прикурить?

Тонкие пальцы мальчишки ловко подцепили сигарету, а зажигалка у него оказалась своя.

– Шорти што, – бледно улыбнулся Влад, плотно сжимая дрожащими губами сигарету, чтобы не упала. – Пятнадцать лет за шурвалом, – он с удовольствием затянулся, – а на крышу попал, и мандраж колотит. Будешь?

Врал, не врал про мандраж – какая разница. Говори! Говори…

От сигареты Егор отказался.

– Извини, – пожал плечами отец. – Просто сейчас многие курят.

Егор откинул чёлку, снял с правого уха скобу мнемоса.

– Твой гаджет.

– Точно, – Влад задумчиво повертел скобу пальцами.

Это-то тут при чём? Мальчишка боролся со своими переживаниями? Может, он видел, как девчонка прыгала, и хотел избавиться от тяжёлого воспоминания? Что-то не вяжется. Нет, не вяжется.

Егор снял с руки айфон:

– Хочешь? Можешь посмотреть. Они сами виноваты.

Лицо мальчишки оставалось сосредоточенным, серьёзным. Он слушал Игоря Яковлевича, неотрывно глядя на его руки, на потрёпанную книжицу в узловатых пальцах.

– Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят, —

читал старый букинист, прикрыв глаза, читал наизусть, как когда-то в молодости.

Голос Игоря Яковлевича трепетал. Трепетал не столько от вдохновения, сколько от гнева, от злости на это черноголовое пугало, стоящее перед ним. Бездушное пугало! Что он может понимать в стихах Пастернака? Что он вообще может понять в стихах? Уродец, обвешенный новомодными побрякушками. На поясе тёмное зеркало сенсорного чего-то там на «ай». В левом ухе наушник, к правому прикреплена какая-то скобочка. Да слышит ли он старика? Эх, пустоголовые бездари! Вот в наше время… Тенистые аллеи, вечерние фонари, румянец на девичьей щёчке…

Игорь Яковлевич смолк, снял очки, вытер платком потное лицо.

– Вот так, молодой человек, – оглаживая ладонью книжицу, повторял он. – Вот так.

– Яковлевич! Да чё ты перед ним распинаешься? – Сосед по книжной ярмарке, Данилыч вяло махнул рукой. – Вон ему по блютусу кореша звонят. Некогда ему. Пиво пора бухать.

Данилыч тяжело вздохнул, надвинул на глаза бейсболку и затих в тени большого зонта. На его стеллаже стояли многотомные, почти нечитаные издания из личной коллекции, однако, несмотря на хорошее состояние книг, продавались они плохо. Кому сейчас нужен Горький, Толстой, Пушкин? Да и торговец с Данилыча был никакой. Утром, разложив книги, он доставал из синей сумки «Динамо» бутылку перцовки и раскладной стаканчик. С третьей стопки Данилыч просто засыпал на походном креслице, несмотря на погоду – хоть в дождь, хоть в снег.

Игорь Яковлевич свою библиотеку собирал по крохам и, если бы не нужда, ни за что не стал бы торговать. Книги у него были разные по состоянию, но о каждой рачительный хозяин мог рассказать целую историю.

– Редкое издание, «Библиотека всемирной литературы», тысяча девятьсот семьдесят седьмой год, – нахваливал он сборник русской поэзии, из которого только что читал стихотворение Пастернака.

Мальчишка нерешительно топтался на месте, бросая взгляд то на книгу, то на стеллаж. Игорь Яковлевич был на грани срыва. Одним своим видом пацан пугал прохожих: чёрные кеды с белыми черепами и оранжевыми шнурками, чёрные джинсы не по росту, чёрная футболка со скалящимся розовым смайлом, сумка через плечо, увешенная значками. Одним словом – пугало!

– И чёрт дёрнул меня читать ублюдку стихи, – корил себя старик. Быть может, именно сейчас мимо прошёл выгодный покупатель.

– Э-эх, – вздохнул Игорь Яковлевич. – Совсем вы обездушели со своими побрякушками.

Кряхтя, он дотянулся до полки и поставил книгу на место.

– Куда мир катится? Что вы оставите своим детям? – Игорь Яковлевич удручённо посмотрел на пугало.

А мальчишка вдруг сделал шаг к нему и взял за запястье.

– Почему ты так говоришь, Игорь? Зачем ты меня обижаешь?

– Об этом все болтают: красавица и очкарик. – Он хотел говорить твёрдо, как подобает мужчине, но голос предательски трепетал от волнения.

– Я ничего не понимаю. – Лариса опустилась на парковую скамейку, растерянно глядя на него.

Распластанные после дождя осенние листья аппликацией украшали песчаную дорожку, тяжёлые капли срывались с тёмных ветвей деревьев.

– Да чего тут понимать? – раздражённо произнёс он, стараясь не смотреть на девушку. – Не люблю я тебя и никогда не любил.