Филип Пулман - Тень 'Полярной звезды' (Салли Локхарт - 2)

Впрочем, Вебстер, может быть, и сумел бы. Или Чарльз.

Странная, однако, семья, думал он. На лицах отца и дочери было написано сдержанное отчаяние. Леди Уитхем тоже выглядела затравленной; она была скорее мила, нежели прекрасна, как дочь, но ее темные озабоченные глаза были столь же трагичны.

- Расскажи мне о Уитхемах, - попросил Фредерик Чарльза.

- Ну, значит, так: седьмой граф, имения где-то на шотландской границе, министр торговли - по крайней мере, был им, но думаю, Дизраэли* [Бенджамин Дизраэли (1804-1881) - премьер-министр Великобритании.] уже вытолкнул его из кабинета министров. Леди Мэри его единственное дитя; о родственниках жены мало что знаю. По правде сказать, это вообще все, что я о них знаю. Он здесь не единственный политик. Смотри, вон там и Хартингтон...

Чарльз назвал еще с полдюжины имен, каждое из которых вполне могло, на взгляд Фредерика, принадлежать преследователю Макиннона. Но он вдруг осознал, что глаза против воли все чаще и чаще обращаются к стройной, покойной фигурке леди Мэри Уитхем, сидевшей на софе у камина в белом вечернем платье.

У них еще хватило времени осушить по второму бокалу шампанского, и тут объявили о начале представления. Через раскрытые двери в зал можно было видеть расставленные широким полукругом, в несколько рядов, легкие кресла, обращенные к небольшой сцене. Задником служил бархатный занавес, авансцену обрамляли папоротники и карликовые пальмы.

Оркестр удалился, но пианист остался у инструмента, стоявшего ниже сцены. Публике хватило пяти-шести минут, чтобы разместиться в зале.

Фредерик убедился в том, что он и Чарльз сидят достаточно близко к сцене, чтобы Макиннон мог их хорошо видеть, но при этом ничто не помешало бы им при необходимости оказаться у дверей. Он обратил на это внимание Чарльза. Тот рассмеялся.

- Твои приготовления напоминают анекдоты Джима, - сказал он. - Сейчас появятся Попрыгунчик Джек или Дубина Дик, захватят нас всех и потребуют денег. Чего ты, собственно, ожидаешь?

- Понятия не имею, - ответил Фредерик. - Так же, как и Макиннон, половина проблемы как раз в этом. Смотри, вот и наша хозяйка.

Леди Харборо, которую слуги заверили, что все гости уселись, вышла на сцену и в короткой речи обрисовала важную деятельность ее больничного фонда. Состояла она, главным образом, в том, что бы спасать безмужних матерей от бедности, обращая их фактически в рабство, да еще подвергая дополнительным неприятностям в виде ежедневных наставлений священников-евангелистов.

Впрочем, речь и в самом деле оказалась недлинной. Леди Харборо помогли спуститься со сцены. Пианист занял свое место, раскрыл ноты и сыграл несколько зловещих арпеджио в басовом ключе. Занавес раздвинули, и появился Макиннон.

Он совершенно преобразился. Джим описывал это, но Фредерик ему не очень поверил; сейчас он изумленно моргал глазами: хитрый, увертливый человечек, каким он его знал, вдруг превратился в значительную, властную фигуру. Известково-белый грим, эксцентричный на первый взгляд, в действительности же истинный шедевр, так как позволял артисту в разное время быть то зловещим, то комичным, то умоляющим: голым черепом, клоуном, Пьеро.

Внешний вид Макиннона был важной частью всего действа. Он не просто показывал фокусы, как обычные фокусники; да, он тоже превращал цветы в чашу с золотыми рыбками, выхватывал карты прямо из воздуха, у всех на глазах исчезали массивные серебряные подсвечники - но эти трюки были лишь подготовкой к заключительной части его представления, а именно - к сотворению мира. В этом мире все было непрочно, изменчиво; индивидуальности сливались и разделялись, привычные качества, как, например, жесткое и мягкое, верх и низ, горе и радость, в мгновение ока менялись местами и теряли смысл, и единственным надежным гидом была подозрительность, единственной постоянной темой - недоверие.

Это был мир, думал Фредерик, напоминавший, пожалуй, некое царство дьявола, ибо представление Макиннона не дарило радости, в нем не было ничего похожего на невинную игру. Фредерик гнал от себя пришедшую в голову мысль (неужели и он становится суеверным?), но она явилась сама: Макиннон сгустил мрак, накрыл мир тенью, хотя при свете все это могло показаться просто смешным.

Вдруг Макиннон объявил, что для следующего номера должен позаимствовать у кого-нибудь из публики часы. Сказав это, он посмотрел прямо на Фредерика, и его темные, мрачные глаза полыхнули огнем; Фредерик понял мгновенно, отстегнул цепочку от жилетного кармана и протянул часы фокуснику. Еще полдюжины рук тянулись к нему с часами, но Макиннон грациозно спустился со сцены и мгновенно очутился рядом с Фредериком.

- Благодарю вас, сэр, - сказал он громко. - Вот человек, который верит в благосклонность мира чудес! Знает ли он, какие ужасные превращения произойдут с его часами? Нет! Что, если они вернутся к нему, например, в виде хризантемы? Или копченой селедки? Или грудой пружинок и винтиков? Здесь происходили странные вещи! - И тут Фредерик, еще того не осознав, услышал шепот: - Возле двери. Только что вошел.

В следующую секунду Макиннон уже был на сцене и заворачивал часы в шелковый платок, сопровождая свои действия цветистой декламацией. Показалось ли Фредерику, что в голосе Макиннона зазвучали истерические ноты? Что говорил он теперь быстрее, а жесты стали более экзальтированными, менее точными... Фредерик, стараясь не привлекать внимания, обернулся и взглянул на человека, о котором сказал Макиннон.

У самого входа в зал сидел крупный, мощного сложения мужчина с гладкими светлыми волосами. Он смотрел на сцену бесстрастными, широко расставленными глазами; одна его рука лежала на спинке соседнего свободного кресла, и весь он был олицетворением настороженности и власти. Несмотря на его безукоризненный вечерний костюм, в нем проглядывало что-то звериное. Или нет, подумал Фредерик, не звериное, ведь звери одушевленные существа; этот же человек был автоматом.

Но откуда такая мысль?

Поймав себя на том, что смотрит на него в упор, Фредерик опять повернулся к сцене. Макиннон совершал какие-то сложные манипуляции с часами, но мысленно был далеко - Фредерик видел, что его руки дрожали, когда он, вытянув руки над столиком, пропускал платок между пальцев взад-вперед, видел также, что его глаза устремлены на человека у двери.

Фредерик повернулся на кресле боком, вытянул и скрестил ноги, словно хотел просто усесться поудобнее. Теперь он мог держать в поле зрения одновременно Макиннона и человека у двери; последний едва заметно пальцем поманил лакея. Лакей пригнулся, слушая блондина, а он опять взглянул на Макиннона и вроде бы что-то сказал о нем лакею. Фредерик знал, что Макиннон тоже видел это, и, когда лакей, кивнув, вышел, заметил, что фокусник пошатнулся. Теперь, по-видимому, в зале оставалось лишь три человека, которые имели значение: блондин возле дверей, Макиннон и Фредерик, наблюдавший эту необыкновенную дуэль: здесь столкнулись в поединке две силы воли.