Роберт Сойер - Конец эры

Полагаю, что по всей Земле возникали разломы, из которых выплёскивалась раскалённая магма, богатая иридием, мышьяком и сурьмой. Расплавленный камень зажигал бесчисленные лесные пожары и кипятил воду в океанах. Кое-где земля выбрасывала облака ядовитых газов, и огромные цунами накатывали на берега, заливая солёной водой пресноводные мелководья и уничтожая прибрежные экосистемы. Земля под новообретённым весом слегка сжалась, и это давление сформировало ударный кварц и микроалмазы — два любимых доказательства астероидной теории в среде её сторонников.

Моя голова раскалывалась. Я приподнялся, чтобы ещё раз выглянуть в дыру в корпусе. Небо приобрело желчный зеленовато-серый оттенок; по небу быстро неслись облака. «Стернбергер» подпрыгивал, словно яичница на сковородке. Каждый раз, как он падал обратно, мне в грудь больно впивались металлические застёжки моей куртки. У меня стучали зубы. Я боялся открыть рот, чтобы не откусить ненароком язык, когда он непроизвольно захлопнется. Кровотечение из носа не прекращалось.

Наконец, крики снаружи утихли, но подземные удары продолжались, земля колыхалась. С неба стеной падал дождь, словно всё вёдра внутри облаков перевернулись разом.

Прошёл час, потом другой — землетрясение не утихало. Кликс отключился, и его голова безвольно билась о дрожащий от подземных ударов пол. Я подумал, что теперь, когда тяготение Земли усилилось, Луна должна приблизиться к ней. К тому времени, как её орбита стабилизируется, она будет повёрнута к Земле той стороной, к которой мы привыкли. Крошечный Трик, как я полагал, никогда не сможет стабилизироваться на более низкой орбите и в конце концов рухнет на Землю.

Наконец, землетрясение прекратилось. Мы остались внутри «Стернбергера», ожидая повторных толчков. Они начались минут через двадцать и потом повторялись в течение всего оставшегося времени нашего пребывания в мезозое и, должно быть, в течение многих последующих лет.

Во время одного из затиший мы решились выбраться наружу. Небо затянутое тучами пыли, прояснилось достаточно, чтобы стало видно багровое, словно на закате, солнце.

Это был совсем другой мир. Мы с Кликсом были единственными крупными организмами, сохранившими способность передвигаться. Лежащие на брюхе динозавры были повсюду. Некоторые ещё цеплялись за жизнь. Сердца других уже давно отказали, не в силах работать при в 2,6 раза большей силе тяжести. Те, кто ещё был жив, в конце концов умрут от истощения, неспособные двигаться и питаться.

Мы видели нескольких хетов. Они выдавливались из своих мёртвых или умирающих носителей, но в повышенной гравитации их комья расплющивались в голубые лепёшки и едва могли двигаться. Похоже, им было тяжело оставаться в виде крупных, способных к мыслительной деятельности конгломератов. В нескольких местах мы видели три или четыре маленьких комочка, неспособные объединиться в один большой. Кликс сжигал их все, как только обнаруживал.

Мелкие животные — птицы, черепахи и несколько похожих на землероек млекопитающих, чувствовали себя при полной тяжести превосходно, однако все остальные умирали от переломов костей, разрыва внутренних органов или остановки сердца.

Всюду была смерть, и настал момент, когда я уже не мог её больше видеть. Нечеловечески уставший, я уселся в папоротниках возле бедняги утконосого — животное тихо поскуливало, умирая. Его замысловатый гребень, похоже, треснул, когда голова ударилась о скалу в момент отключения подавителей гравитации. Предсмертные вздохи животного с хриплым свистом проходили через раздавленные носовые пути; оно в ужасе глядело на меня, и в его взгляде не было ни малейших следов разума.

Это был конец эры.

Я погладил динозавра по бугристому боку и перестал сдерживать слёзы.

Онкологическое отделение госпиталя Уэллесли никогда не было весёлым местом, но почему-то в этот раз оно не так гнетёт, не кажется тюрьмой для меня и моего отца.

Я сижу на неудобном виниловом стуле рядом с его кроватью. Неважно, о чём мы разговариваем. Говорить, в общем-то, особо нечего. Иногда он оживляется достаточно, чтобы сказать пару слов, и тогда я поворачиваюсь к нему лицом и делаю вид, что слушаю. Но мыслями я в тысячах километрах отсюда и в миллионах лет в прошлом.

Когда Чжуан-эффект реверсировался, математическая струна, соединявшая «Стернбергер» с настоящим, была смотана. В то время, как корабль выдёргивали из прошлого, история всех 65 миллионов лет была переписана. Обратное конструирование: будущее делало прошлое таким, каким оно должно было быть.

Я истребил динозавров; я вымостил дорогу млекопитающим.

Вымостил дорогу собственному настоящему.

А другой Брэнди? Другая мировая линия?

Пропала. Есть только одна мировая линия; только одна реальность.

Полагаю, у меня нет причин для скорби. В конце концов, я — это он, и поскольку мы с Тэсс по-прежнему вместе, он, должно быть, даже рад передать мировую линию мне. Кроме того, он не исчез бесследно. Я теперь храню часть его памяти благодаря этой странной подмене дневников. Было то квантовой флуктуацией или чьим-то замыслом, но я благодарен за эту память, за данную мне возможность взглянуть на то, какой могла бы быть моя жизнь. Дневник Брэнди-времяпроходца напоминает мне кошку моего соседа Фреда, появившуюся в его хижине на Джорджиан-Бей после того, как её существование уже вроде бы прекратилось. Иногда вселенной не всё равно… хотя бы немного не всё равно.

Вселенная также дала мне кое-что ещё: доказательство того, что в будущем есть человечество, либо что-то, чем оно станет. Ибо это будущее каким-то образом дало Чинмэй знания, необходимые для того, чтобы сделать прошлое таким, каким оно должно быть. Цель создаёт средства.

Но мне интересно, что стало с хетами, теми причудливыми инопланетными завоевателями, что пришли и ушли во тьме веков. Их длящаяся целые эпохи война с обитателями астероидной планеты, должно быть, достигла кульминации в опустошительной финальной битве, которая, как и предполагал времяпроходец-Кликс, уничтожила пятую планету и окончательно опустошила Марс.

Брэнди-времяход на самом деле не сделал морального выбора в отношении хетов. После того, как он узнал о них правду, он мог действовать лишь одним-единственным образом. И это странным образом соответствовало природе хетов, несгибаемых химических машин, движимых лежащими в самой их основе тягой к насилию и стремлением подчинять. У другого Брэнди не было выбора, потому что его не было у хетов.

Но здесь и сейчас у меня есть выбор. У нас всех он есть. Я годами избегал принимать решения. Но акт принятия решения — это то, что делает нас людьми, что отделяет нас от вещей, которые, подобно хетам, есть лишь пародия на жизнь. У отца началась ремиссия, но он снова просит меня о помощи, и я знаю, что я ему отвечу.