Питер Уоттс - Ложная слепота

— Здесь, — голос Мишель был едва слышен даже через КонСенсус, но, по крайней мере, она вроде снова стала взрослой женщиной. — Я здесь.

— Что ты помнишь, расскажи нам, пожалуйста?

— Я… я почувствовала… я просто висела у Мамули на шее, а потом она ушла, и никого больше не было, так что мне пришлось… взять управление…

— Ты видишь, как закрывается диафрагма?

— Нет вообще-то. Потемнело, я заметила, но когда обернулась, мы уже были в ловушке. А потом я почувствовала, что у меня за спиной кто-то есть: бесшумно, несильно, оно просто толкнуло и схватило меня, и… и… Извините, — пробормотала она после некоторой задержки. — Меня немного… ведет…

Сарасти ждал.

— Исаак, — прошептала Мишель. — Он…

— Да, — пауза. — Нам очень жаль.

— Может… можно его починить?

— Нет. Мозговая травма.

В голосе вампира звучало нота, похожая на сочувствие, — заученное притворство опытного лицедея. И сквозило что-то еще: почти неуловимый голод, слабая тень искушения. Правда, вряд ли кто-то, кроме меня, это заметил.

Мы были больны, неизлечимо. Хищников тянет к слабым и подраненным.

Мишель замолчала снова. Когда она заговорила, голос ее лишь немного дрожал:

— Много не расскажешь. Оно меня схватило. И отпустило. Я сошла с катушек и не могу объяснить, почему, кроме того, что эта грёбаная штуковина достает тебя до печенок, и я… не справилась. Простите. Больше нечего сказать.

— Спасибо, — после долгой паузы проговорил Сарасти.

— Могу я… если можно, я бы хотела удалиться.

— Да, — отозвался вампир.

Мишель ушла на дно. Кубрик вращался, и я не увидел, кто занял ее место.

— Пехотинцы ничего не видели, — заметила Бейтс.

— К тому времени, когда мы пробили перегородку, туннель за ней был пуст.

— Любому противнику вполне хватило бы времени скрыться, — заметил Каннингем. Он опустил ноги на палубу и уцепился за поручень: вертушка тронулась с места. Меня повело, наискось подвесив на ремнях.

— Не спорю, — отозвалась Бейтс. — Но стопроцентно мы знаем об этом месте только то, что не можем верить там собственным чувствам.

— Поверьте чувствам Мишель, — отчеканил Сарасти.

Мне становилось все хуже. Вампир открыл окошко: кадры, заснятые пехотинцем. За полупрозрачными волоконцами ошкуренной переборки, будто за вощеной бумагой, колыхалось яркое расплывчатое пятно — фонарь Джеймс, видимый сквозь преграду. Изображение дернулось, когда робот пошатнулся на магнитной кочке, потом повторилось снова. Качнулось, повторилось. Шестисекундная петля.

— Видите объект рядом с Бандой?

He-вампиры ничего такого не увидели. Сарасти, очевидно, это понял и остановил картинку.

— Дифракционные узоры не согласуются с единственным источником света в пустом пространстве. Я вижу более тусклые, рассеивающие элементы. Два темных предмета сходного размера, находящиеся недалеко друг от друга, рассеивают свет здесь, — курсор указал на две совершенно непримечательные точки в кадре, — и здесь. Один — Банда. О втором сведений у нас нет.

— Погодите, — вмешался Каннингем. — Если вы это все раскусили, то почему Сью… почему Мишель ничего не видела?

— Синестезия, — напомнил ему Сарасти. — Ты видишь. Она чувствует.

Медотсек слегка вздрогнул, синхронизировав вращение с большой вертушкой; ограждение втянулось обратно в палубу. Из дальнего угла что-то слепое следило, как я наблюдаю за ним.

— Черт, — прошептала Бейтс. — Значит, дома кто-то есть.

На самом деле они, кстати, вовсе не так разговаривали. Если бы я передавал настоящие голоса, вы бы слышали одну белиберду — полдюжины языков, вавилонское столпотворение личных диалектов.

Самые простые причуды сохранялись: добродушная воинственность Саши, неприязнь Сарасти к прошедшему времени. Каннингем из-за непредвиденного сбоя при операции на височной доле потерял большую часть гендерных местоимений. Но отличия лежали глубже. Команда через фразу путала английский с хинди и хадзани; [56] Язык племени хадза, проживающего на севере Танзании. По последним данным, считается одним из наиболее архаичных языков мира (в частности, в области фонетики сохранившим набор щелкающих звуков). ни один настоящий ученый не позволит концептуальным ограничениям единственного языка стреножить свои мысли. По временам они вели себя почти как синтеты, общаясь ворчаньем и жестами, бессмысленными для любого нормала. Дело даже не в том, что выдающиеся умы обделены навыками общения, а в том, что после определенной границы грамматически правильная речь становится слишком медленной.

Кроме Сьюзен Джеймс. Ходячее противоречие: женщина, настолько преданная идее Общения как Объединяющей силы, что ради нее раскромсала собственный мозг на раздельные куски. Ей одной, похоже, был небезразличен собеседник. Остальные говорили сами с собой, даже когда обращались друг к другу. Более того, другие личности в мозгу Джеймс вели себя так же, предоставляя окружающим переводить, как могут. Проблемы это не составляло. На борту «Тезея» каждый мог понять любого.

Но конкретно для Сьюзен Джеймс это не имело значения. Каждое слово она предназначала конкретному адресату, приспосабливала фразу под реципиента.

Я — проводник. Я существую, чтобы наводить мосты, и не оправдаю смысл своего предназначения, если всего лишь передам вам, что говорил экипаж «Тезея». Поэтому я рассказываю, о чем он говорил, а вы уж черпайте столько смысла, сколько в себя впихнете.

Кроме Сьюзен Джеймс, лингвиста и вожака Банды, которой я доверяю говорить за саму себя.

Пятнадцать минут до апогея; максимально безопасное расстояние на случай, если «Роршах» решит нанести ответный удар. Далеко внизу магнитное поле объекта продавливало атмосферу планеты, словно мизинец Господень. Под ним собирались тяжелые, темные грозовые тучи; по следам его клубились вихри размером с Луну.

Пятнадцать минут до апогея, а Бейтс еще надеялась, что Сарасти передумает.

В каком-то смысле это была ее вина. Если бы она отнеслась к новому испытанию как к очередному кресту, который придется нести, возможно, все пошло бы как прежде, более-менее. Оставалась еще слабая надежда, что Сарасти позволит нам стиснуть зубы и продолжить, включив в список напастей не только зиверты, магниты и чудовищ из подсознания, но и двери-капканы. Но Бейтс подняла шум. Для нее этот случай был не очередным куском дерьма в канализации, а тем шматом, который забил трубу.

Мы ходим по краю, едва в силах выжить в обычной для этой штуковины среде. Если она начнет сознательно с нами бороться… Не знаю, можем ли мы рисковать.

Четырнадцать минут до апогея, и Аманда Бейтс до сих пор сожалела об этих словах.