ФилипДик Дик - Человек в высоком замке

Какое облегчение!

Удобно привалившись к дверце машины, Джулиана погрузилась в чтение «Саранчи». Рядом, выставив локоть в открытое окно, сидел Джо, небрежно держа руку на руле. К нижней губе его прилипла сигарета. Водил он великолепно, так что они проделали уже бо́льшую часть пути от Каньон-сити до Денвера.

В радиоприемнике громыхала назойливая музыка — того сорта, какая вечно играет в пивных на открытом воздухе: аккордеонисты наяривали бесконечные польки или шотландки — Джулиана никогда не была в состоянии отличить одно от другого.

— Халтура, — поморщился Джо, когда музыка наконец заткнулась. — Знаешь, я в музыке кумекаю немного… я тебе скажу, кто был самым великим дирижером. Ты такого, наверное, и не помнишь. Артуро Тосканини.

— Нет, не знаю, — помотала головой Джулиана, не отрываясь от чтения.

— Он был итальянец. Но нацисты из-за его взглядов не дали ему после войны работать. Теперь он уже умер. А этого их Караяна я не люблю. Того, что все время руководит Нью-Йоркским филармоническим… нас водили на его концерты, весь рабочий поселок. А вот кто мне из композиторов нравится — мне, макароннику, — ты сама угадай. — Он взглянул на нее. — Что, зачиталась?

— Захватывает.

— Ну вот, а я люблю Верди и Пуччини. А в Нью-Йорке нас вечно пичкали этими немецкими ломовиками Вагнером и Орфом. И еще каждую неделю надо было ходить на дурацкие представления, которые партия устраивала в Мэдисон-сквер-гардене. С флагами, барабанами, горящими факелами и прочей ерундой. Постановки про историю готов и прочая воспитательная мура нараспев, вместо того чтобы рассказать человеческим языком. Но у них это называлось искусством. Ты Нью-Йорк до войны видела?

— Угу, — буркнула она, продолжая читать.

— Это правда, что там были шикарные театры? Я где-то об этом слышал. А сейчас с ними, как со всей киноиндустрией, — все в Берлине. За те тринадцать лет, что я провел в Нью-Йорке, там не было ни одной стоящей премьеры. Ни музыкальной, ни драматической, только это вот…

— Не мешай мне читать, — разозлилась Джулиана.

— И то же самое с издательствами, — не унимался Джо. — Теперь все это делается в Мюнхене. В Нью-Йорке только печатают. Одни только типографские станки работают, а ведь до войны Нью-Йорк был мировым центром книжного дела. Так, по крайней мере, считается.

Зажав уши руками, Джулиана попыталась с головой уйти в чтение и не слушать беспрерывно болтавшего спутника. Она добралась до той части «Саранчи», в которой описывалось самое чудесное телевидение, и это совершенно очаровало ее, особенно место, где речь шла о маленьких и дешевых приемниках для неимущих в Азии и Африке.

«…Только техническая смекалка янки и их производство, ориентированные на массовый выпуск любой продукции: в Детройте, в Кливленде, в Чикаго — что за волшебные названия! — только они могли исполнять эту гигантскую работу и организовывать поток однодолларовых (в китайских долларах) комплектов телевизионных приемников в каждую деревню Африки, в самые что ни на есть медвежьи углы Востока. И когда этот комплект попадал в руки какому-нибудь сметливому юноше, измучившемуся в ожидании помощи, которую может предоставить Америка, тот собирал нехитрое устройство инструментами, также входившими в комплект, подсоединял небольшое — размером с мыльницу — устройство питания, и телевизор начинал работать. И что же он принимал, и что же появлялось на экране? Столпившиеся перед экраном обитатели деревни, стар и млад, они видели на экране слова. Инструкции. Как выкопать глубокий колодец. Как очистить воду. Как вылечить больных… Наверху, над всем миром, плыла искусственная американская луна, и она передавала, несла во все концы света помощь всем жаждущим… алчущим массам Востока…»

— Ты подряд читаешь, — спросил Джо, — или пролистываешь?

— Чудесно, — отозвалась Джулия. — Они посылают миллионам азиатов не только советы, но еще и продукты.

— Да уж, — усмехнулся Джо, — воистину, благотворительность, не знающая границ.

— Именно. Новый курс президента Тагвела по повышению жизненного уровня масс. Вот послушай:

«…Чем был Китай раньше? Жалким, нуждающимся краем, всем своим существом тянущийся к Западу. Его великий демократический Президент Чан Кай Ши провел страну через годы войны к Десятилетию Перестройки. Но для Китая это была не обычная перестройка, потому что бескрайняя страна и не была еще застроена по-настоящему, продолжая лежать в своем многовековом сне. Она была обязана проснуться, оглядеться и обнаружить, ощутить себя в современном мире с его реактивными самолетами и атомной энергией, автобанами, заводами и лекарствами. Откуда же раздался тот громовой удар, что пробудил наконец гиганта? Чанг знал об этом еще со времен войны с Японией. Из Америки, из Соединенных Штатов. И в 1950 году американские техники и инженеры, учителя и врачи, агрономы… словно неизведанная ранее новая форма жизни, они появились в каждой провинции, в каждом уезде…»

— Ты понимаешь, что он сделал?! — прервал ее чтение вслух Джо. — Он же взял все лучшее, что было в нацизме, его социальную ориентацию, взял часть программы Организации Тодта и экономические выгоды, которые мы получили благодаря Шпееру. Вот он и новый курс Тагвела! А худшее — СС, расовые чистки, всякое такое — он в стороне оставил. Но это же чистой воды утопия! Ты полагаешь, если бы союзники выиграли, они смогли бы этот «новый курс» осуществить? Устроить весь этот подъем экономики, произвести все эти перемены? Как бы не так! Он же на деле рассуждает о форме государственного синдикализма, о корпоративном государстве — что-то вроде того, что имел в виду Дуче. И заявляет: вы бы имели все самое хорошее и ровным счетом ничего плохого.

— Дай мне дочитать, — огрызнулась Джулиана.

Он пожал плечами и принялся что-то бубнить, но Джулиана не обращала на него внимания, вновь углубившись в книгу. Только читала теперь уже про себя.

«…И эти рынки, гигантские, ненасытные. По сути, именно китайцы и выстроили гигантские заводы в Детройте и Чикаго. Нужды огромной страны не удовлетворишь и в сто лет, за сотню лет не завалишь страну кирпичом, стальными слитками, одеждой, пишущими машинками, консервированной кукурузой, каплями от насморка. К шестидесятым годам американский рабочий стал жить лучше всех в мире, и все благодаря тому, что называлось „режим наибольшего благоприятствования“, которым обладала Америка в любых связях с Востоком. США увели свои войска из Японии, они никогда не оккупировали Китай, но тем не менее ни Кантон, ни Токио, ни Шанхай не покупали ничего у британцев, только у Америки. И с каждой такой покупкой американский работяга — из Балтимора или Лос-Анджелеса, из Атланты — становился еще богаче, клал в свой карман еще один кусочек „просперити“, процветания.