Л. Константинов - Искатель. 1968. Выпуск №5

И ничего я не выкрикнул, хотя знаменитая «Эврика!!!» так и вертелась у меня на языке. Я только выпрямился на стуле, вытер лоб и крепче уперся локтями в стол.

«Спокойно! — сказал я сам себе. — Проверь сначала…»

Все было no-прежнему в классе — за стеклянной стеной, выходившей прямо на озеро, так же желтела полоска нашего школьного пляжа. На стендах стояли те же приборы, что и прежде, а на стеллажах — те же книги, и так же поблескивали кнопки пульта управления световой классной доски. И сам Галактионыч сидел на своем обычном месте за кафедрой и что-то терпеливо объяснял нашей застенчивой и маленькой (такой маленькой, что иногда мне хотелось взять ее наладонь и бережно куда-нибудь поставить, на книжный шкаф, что ли) Леночке Голубковой. Леночка морщила лобик, внимала каждому слову, следила за каждым жестом Галактионыча и послушно кивала.

Мой стол был последним в классе — стоял в самом углу, прямо под нашим «академическим» вестником «Архимеда, в котором рассказывалось о последних научных достижениях членов «Биссектрисы», — иными словами, прямо под большим фотостереоскопическим портретом улыбающегося Андрюши Григорьева, занимавшим четверть площади вестника. Причины улыбаться у Андрюши были, но об этом я расскажу чуть позже. Мой стол был последним, и поэтому лиц ребят я не видел, только склоненные над столами затылки — четырнадцать самых разных затылков, по которым я давно уже научился угадывать, как подвигаются дела их владельцев. Затылок Толика Сергеева был каменным и зловещим вот уже третью неделю: Толя занимался математикой и бился сейчас над доказательством «теоремы Сергеева» и третью неделю не мог сдвинуться с того места, с которого начал. Затылок Алеши Кувшинникова, вечно взъерошенный, выражал мучительные раздумья и сомнения — работа двигалась, чем-то она кончится?.. По затылкам девчонок читать было труднее, но и они давали какую-то пищу для размышлений. Дела в «Биссектрисе» шли полным ходом.

Здесь занимались многими проблемами сразу — и физикой, и химией, и биологией, даже историей — ею занималась Леночка Голубкова. И хотя Галактионыч, учреждая нашу школьную Академию наук, предупреждал и потом еще много раз повторял:

— Не ждите открытий! Скорее всего их у вас не будет, но научитесь вы здесь многому — рассуждать, мыслить, умению ставить эксперименты, подбирать приборы, предвидеть результаты опытов…

…Однажды гордости нашего класса, постоянному отличнику Андрею Григорьеву, удалось, пусть какой-то мелочью, дополнить учебник физики по разделу «Оптика». И много дней после этого Андрюша ходил важным и недоступным, а мы просто сходили с ума: ведь надо же — открыть что-то свое, ввинтить в сложную машину научного прогресса пусть маленький, но все-таки свой винтик! Мы прямо смотрели ему в рот, когда он, не торопясь, солидно рассказывал о том, как «делалось открытие» — это подлинные его слова. Знания Андрюши были «фундаментальными», как говорили не раз учителя, ни разу в жизни он не получал меньше пятерки, и вот учителя-то как раз и не удивились, когда он в самом деле что-то открыл, и явление, открытое им, описали в новой редакции учебника. Подумать только — Ньютон, Менделеев, Лобачевский, Эйнштейн и наш Андрюша, спокойный, уравновешенный мальчик, лучший из учительских примеров положительного ученика, когда-либо приводившихся в нашей школе.

Тем, кто делал для «Архимеда» его фотостереоскопический портрет, пришлось порядком повозиться. Андрюшу снимали не меньше десяти раз, и каждый из портретов Галактионыч забраковывал — слишком уж важным получалось Андрюшино лицо. Галактионыч даже хмурился, когда разглядывал один за другим эти высоко поднятые Андрюшины носы и гордо прищуренные глаза. Наконец улыбка отличника получилась более или менее простой и доступной.

…Все это, весь наш класс, я охватил одним взглядом, едва проглотив эту завертевшуюся на языке «Эврику!». Леночка Голубкова отошла от Галактионыча и села за свой стол. Теперь я и ее видел только с затылка — попробуй пойми, о чем она думала, этого никогда мне не удавалось. Но я уже отворачивался от ее затылка, я представил, что действие Установки Радости, только что придуманной мной, уже начиналось.

Я посмотрел на Галактионыча, склонившегося над своей кафедрой, и он показался мне совсем молодым; и на сердце у меня стало легко и радостно от того, что у нас такой замечательный учитель, хотя, признаюсь, бывали моменты, когда мы думали и иначе, — всякое случалось. Я посмотрел на окаменевший затылок Толика, и мне захотелось ему помочь, поделиться с ним своей радостью. Он обрадуется, ему станет легче и веселее, и он быстрее справится с геометрией, возьмет и в самом деле докажет эту теорему. Тогда портрету Андрюши придется в вестнике потесниться. Я даже скатал из листа бумаги плотный, тяжелый комок, точно адресовал его в окаменевший затылок, чтобы его хозяин обернулся в мою сторону, сверкнул гневно своими очками, но Толик лишь передернул плечами и продолжал с виду бессмысленное занятие — водить пером по бумаге, зачеркивать написанное и писать снова.

Я мысленно повернул ручку Установки Радости по часовой стрелке еще дальше — и тут мне стало еще веселее, я даже замурлыкал себе под нос какую-то веселую песню, первую пришедшую на ум. А когда ручка была повернута до конца, я чуть было не заорал эту песню на весь класс — воображаю, что бы тогда произошло! Но сдержался, мгновенно свернул ручку против часовой стрелки до самого нуля, и тут настроение стало обычным. До того обычным, что я даже испугался — не показалось ли мне все, что я только сейчас ощутил, не было ли какой-нибудь галлюцинации, и схватился за ручку снова. Прилив радости захватил меня опять, и я отрегулировал его так, чтобы радость была умеренной, еще раз вытер со лба пот и радостно посмотрел на нашего Галактионыча.

Слово «Биссектриса» вырезал на двери мой лучший друг Алеша Кувшинников. Удержать его я, конечно, не смог, хотя будь это не Алеша, а кто-нибудь другой, я бы ни за что этого не позволил — дверь была очень красивой, из светло-зеленого пластика, и цвет ее был такой нежный, словно она сама изнутри все время светилась. Но идея принадлежала Алеше Кувшинникову, и сам я в тот момент, когда он орудовал ножом, стоял в конце коридора, чтобы предупредить его, если появится кто-нибудь из учителей. Алешка же и придумал для нашей Академии наук такое название — через день после того, как Галактионыч предложил нам ее открыть, чтобы каждый из нас смог заниматься в Академии той наукой, которая интересует его больше всего. И мы тогда очень здорово заспорили: просто Академия казалась скучной, посыпались разные названия.

— Алхимики, — сказал Толик Сергеев.