Иэн Бэнкс - Алгебраист

«Я уже давно хочу у вас спросить».

«Что?»

«Вот то, что мы ищем. Без всякой конкретики, даже при том, что мы разговариваем шепот-сигналами…»

«Я вас слушаю, продолжайте, полковник. Мэм», — добавил он.

«Вы верите в то, что сказали нам во время совещания на Третьей Ярости? — спросила Хазеренс. — Когда присутствовали только Гансерел, Юрнвич и я; неужели то, что вы сказали, может быть правдой?»

Долгий переход, легендарная межгалактическая червоточина, сам список.

«Это имеет значение?» — спросил он.

«То, во что мы верим, всегда имеет значение».

Фассин улыбнулся.

«Позвольте мне кое-что спросить».

«При условии, что потом мы вернемся к моему вопросу. Слушаю вас».

«Вы верите в „Правду“?»

«С большой буквы?»

«И в кавычках».

«Да, конечно!»

Правда — так самонадеянно называлась религия, вера, на которой держались Шерифская окула, Цессория и в некотором роде сама Меркатория. Она исходила из следующего убеждения: то, что кажется реальной жизнью, на самом деле (в соответствии с некими благоговейно цитируемыми статистическими заклинаниями) является имитацией, создаваемой в рамках некоего громадного цифрового субстрата, — за ним же лежит гораздо большая по размерам и охвату реальность. Эта мысль в той или иной форме приходила в голову почти всем жителям во всех цивилизациях. (За одним любопытным исключением в лице насельников; так, по крайней мере, утверждали последние. А это, по утверждению некоторых, давало еще один аргумент в пользу того, что насельники на самом деле — вовсе не цивилизация.) Однако все — правильнее, разумеется, сказать «почти все» — быстро или нет, но в конечном счете приходили к мысли, что разница, из которой не вытекает никакой разницы, не есть разница, о которой стоит надолго задумываться, а потому можно и дальше наслаждаться (тем, что кажется) жизнью.

Правда пошла еще дальше, утверждая, что из этой разницы можно получить разницу очень существенную. Необходимо только всем сердцем, всей душой, всем разумом верить, что все пребывают внутри обширной имитации реальности. Все должны были размышлять над этим, постоянно отдавать этим мыслям приоритет перед другими и время от времени собираться, чтобы со всей торжественностью и пышностью исповедовать свою веру. Народы должны проповедовать свою религию, обращать в нее всех, кого только можно, потому что (в этом-то и было самое главное), когда значительная часть пребывающих внутри имитации признает, что это имитация, ценность имитации для ее создателей исчезнет и вся система разрушится.

Если все они часть некоего громадного эксперимента, то факт, что объекты эксперимента дознались до правды, сведет на нет его ценность. Если они чья-то игрушка, то, догадавшись об этом, заслужат внимания, может, даже награды. Если их испытывают, значит, они прошли испытание с положительной отметкой и, возможно, опять-таки заслуживают награды. Если же все это для них наказание за некую провинность перед большим миром, тогда их следует простить.

Знать, какая часть населения внутри имитации должна прозреть, чтобы остановить эксперимент (может, половина, а может, гораздо больше или гораздо меньше), было невозможно, но пока число просвещенных продолжало возрастать, Вселенная постоянно приближалась к прозрению, и откровение могло прийти в любую минуту.

Правда (с большой буквы) не без основания претендовала на то, чтобы считаться окончательной религией, последней верой, церковью в высшей инстанции. Эта религия включала в себя все остальные, увязывала их все воедино, могла охватить все вместе и заменить каждую по отдельности. В конце концов, все они могли быть выброшены на свалку как побочные явления самой имитации. В некотором смысле Правду тоже можно было выбросить на свалку, но, в отличие от остальных религий, ей все еще оставалось что сказать и после того, как этот общий знаменатель был изъят из уравнения.

Она, в отличие от прочих, могла также претендовать на известную универсальность. Остальные ведущие религии были характерны только для породившего их вида, признаки их указывали на один вид (а нередко — лишь на одно из подмножеств какого-либо вида) или представляли собой симбиозы, синтетические сращения из группы религий, достаточно близких, хотя и разнородного происхождения.

Правда, не претендуя ни на какие чудеса (по крайней мере, на доказуемые чудеса) и не являясь детищем одной личности, непререкаемого пророка (она возникала естественным образом и многократно у множества различных цивилизаций), представляла собой первую истинную постнаучную, панцивилизационную религию — или, по крайней мере, первую религию, которая не была просто навязана победителями побежденным против желания последних. Правда могла даже не претендовать на звание религии вообще, если такая претензия отпугивала от нее тех, кто по своей природе был антирелигиозен. Ее можно было рассматривать скорее как философию, даже научный постулат, основанный на неколебимо твердой статистической вероятности.

Меркатория просто приняла эту систему верования, надлежащим образом ее систематизировала и объявила государственной религией последней эпохи.

«Вы не веруете, Фассин?» — Полковник вложила печаль в посланный ею сигнал.

«Я ценю интеллектуальную силу Правды».

«Но вы не держите ее в голове постоянно?»

«Нет. Прошу прощения».

«Не извиняйтесь. Для нас всех это бывает затруднительно. Мы, может быть, еще поговорим об этом».

«Боюсь, что, может, и поговорим».

«Тогда вернемся к моему вопросу».

«Верю ли я во все это?»

«Именно».

Фассин посмотрел на корабль внизу, на множество ревущих двигателей, вращающихся лопастей и опорных структур. Долгий переход: тридцать миллионов лет пути между галактиками.

«Мысль о том, что нечто, созданное насельниками, способно проделать путь такой протяженности, и вправду кажется невероятной», — признался он.

«Утверждение, будто путешествие вовне было совершено гораздо быстрее, пожалуй, в равной мере принадлежит к области фантастики».

О да, этот пресловутый и почти несомненно мифический ход между галактиками.

«Не буду с вами спорить, полковник. Хотя я бы сказал, вполне вероятно, что все это чушь несусветная, но что тем не менее объект нашего списка существует».

«Странную он тогда выбрал компанию, этот наш объект».

«И опять мне бы не хотелось спорить на эту тему. Давайте остановимся на том несомненном факте, что вы — полковник, а я — почетный майор или что-то в этом роде, а приказы не обсуждаются».

«Насколько усердно выполняются приказы, зависит от того, в какой степени выполняющий верит в их осуществимость».

«В этом я целиком и полностью согласен с вами. Только к чему вы это?»