Юлия Иванова - Дремучие двери (Том 1)

ОГОНЬ ПРИШЕЛ Я НИЗВЕСТЬ НА ЗЕМЛЮ И КАК ЖЕЛАЛ БЫ, ЧТОБЫ ОН УЖЕ ВОЗГОРЕЛСЯ!" /Лк. 12, 48-49/

- Ну, ты меня достал своими цитатами. - Терпи, бес. Тогда поймёшь, что именно Писание, а не всякие безбожные манифесты привели нашего подсудимого в революцию. В заключение ещё стихи малоизвестного поэта. Попробуй угадать, чьи: Когда герой, гонимый тьмою, Вновь навестит свой скорбный край, И в час ненастный над собою Увидит солнце невзначай. Тогда гнетущий сумрак бездны Развеется в родном краю. И сердцу голосом небесным Подаст надежда весть свою. Я знаю, что надежда эта В моей душе навек чиста. Стремится ввысь душа поэта И в сердце зреет красота.

Шёл он от дома к дому, В двери чужие стучал. Под старый дубовый пандури Нехитрый мотив звучал.

В напеве его и в песне, Как солнечный луч, чиста, Жила великая правда Божественная мечта.

Сердца, превращенные в камень, Будил одинокий напев. Дремавший в потёмках пламень Взметался выше дерев.

Но люди, забывшие Бога, Хранящие в сердце тьму, Вместо вина отраву Налили в чашу ему.

Сказали ему: "Будь проклят! Чашу испей до дна!.. И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!"

Поэту, певцу крестьянского труда князю Рафаэлу Эристави: Когда-то гнёт крестьянской доли Тебя, певец, потряс до слез. Но, Боже, сколько зла и боли С тех пор увидеть довелось.

Но родиной всю жизнь хранимый, Ты песни не забыл свои, С её мечтой всю жизнь единый, Ты снова молод от любви...

Певца Отчизны труд упорный Еще вознаградит народ. Уже пустило семя корни И жатва тяжкая грядёт.

Не зря таких, как Эристави, Мой край любимый породил. И что тебе земная слава?.. Ты вечность песней покорил.

ЛУНЕ

Но твердо знай, кто был однажды Унижен и повергнут в прах, Ещё с Мтцаминдой станет вровень И веру возродит в сердцах. Знаю я эти стихи, - проворчал АГ, - газета "Иверия", первая страница, 1895 год, под псевдонимом Сосело /Иосиф/ Не Пастернак. Хоть и вошли в хрестоматию. - Но согласись, что-то непохож наш подсудимый на социалиста - завистника, жаждущего перераспределения собственности в свою пользу... И на материалиста-безбожника не похож! Это скорее правдоискатель, романтик... - Ну, немного погодя у самого Иосифа таких правдоискателей-романтиков будет полный примус, - хмыкнул AT, - А в результате такое "мурло мещанина" выползет... При этих словах вдруг действительно выкатилось из-за кресел и закачалось над головой Яны нечто бритоголовое, в наушниках и со жвачкой, одним словом, "мурло". И прежде чем она успела испугаться, оказавшись внезапно в замкнутом пространстве "дремучих дверей" с разбитой или вывинченной кем-то дефицитной лампочкой, без единого окошка или щели, мама со своими чемоданами и рюкзаком выталкивает ее из тьмы на лестницу и бежит наверх за белеющим в ящике призраком никогда не написанного отцовского письма.

* * *

Это уже на всю оставшуюся жизнь. "Сходи за газетой" - будет просить она по нескольку раз в день. Через год, два, пять лет... Ей нужна будет не газета. Ключ от почтового ящика будет висеть на цепочке над ее кроватью, как распятие. Потом Яна оказалась в зимнем метельном дне. Взрослые степенно тянулись к клубу. Важно кивнув друг другу, стряхивали с плеч снег и проходили в зал, перегороженный потёртым зелёным плюшем. Они брали у сидящих за столиками агитаторов бюллетени, проходили к ящику, похожему на почтовый, только побольше, с двумя пальмами по бокам, и спешили опустить сложенные листки в щель ящика. А затем будто разом расслаблялся какой-то узел, связывающий прежде туго-натуго их движения, жесты, мышцы лица, голос, и там, за дверью, все начинали смеяться, шутить, громко разговаривать, размахивая руками. Лабиринт. Мгновения, минуты, часы. Яна просачивается сквозь его невидимые стены из одного мгновения в другое. Они, эти мгновения, перетасованы, как колода карт. Пока мама копается у столика, Яна крутится у таинственной плюшевой шторы, похожей на занавес в театре, куда мама её однажды водила. "Синяя птица" Метерлинка. Занавес для Яны означал сказку, чудо. Затаив дыхание, она заглядывает за край зелёного плюша, В полумраке крохотная комнатка - кабинка. Ничего особенного. Голый стол, стул, на столе - остро отточенный карандаш. Яна прокралась вдоль занавеса. Ещё одна такая же кабинка. - Ма, смотри, иди сюда! Мать хватает её за руку и тащит прочь, нарочито громко, виновато смеясь, как бы приглашая всех посмеяться вместе с ней. Мол, вы уж извините, что с неё возьмёшь, ребёнок! Вот что означает этот смех - Яна его хорошо знает. Так всегда бывает, когда она сделает или скажет нечто глупое, бестактное, неприличное. Мама подводит Яну к ящику, подаёт ей бюллетень. - Опусти. Сама опусти. И опять по её голосу, выражению лица Яна понимает, что если предыдущий её поступок был оплошностью, то теперь ей даётся почётное право его загладить. И она, став на цыпочки, суёт листок в щель, и в этот момент что-то вспыхивает, будто молния. Это фотограф Миша сфотографирует её для отчётной фотовитрины. Снимок будет висеть на стене в клубе, а им с мамой Миша так и не отпечатает дубликат, хоть и обещал. Но потом подарит сам снимок, мама повесит его на стене над отцовским письменным столом, а Яна, готовя уроки, будет сочинять всякие необыкновенные истории про таинственные кабинки за плюшевой занавеской. Про остро отточенный карандаш на столе, к которому нельзя прикасаться, не то... Это будут её первые сочинения. Из зала мама с Яной идут в фойе. Здесь танцы. Пальто, шапки, платки, валенки свалены на стульях, вдоль стен. На дамах /здесь, в основном, дамы/ яркие летние платья с короткими рукавами. В фойе холодно, дамы окоченели, особенно нетанцующие, голые руки в мурашках, но дамы крепятся, фасонят, притоптывают ногами в лодочках. Редко на ком чулки, капрона ещё нет, фильдеперсовые - дефицит, и простые - дефицит, просто босые ноги в валенки и порядок. Маму танцы не интересуют. Она берет у своей приятельницы библиотекарши ключ от читального зала и идёт на второй этаж готовиться к сессии. Яне ведено идти гулять, вернуться домой к обеду и ни в коем случае не торчать у патефона. Патефон - слабость Яны, потому что он тоже - чудо. Голос и музыка из чёрного репродуктора обычны - звуки бегут по проводам, как электричество. Это Яна знает и понимает. Но патефон... Больше всего её потрясает даже не сам патефон, а пластинки, хрупкие диски, в каждом из которых уже живёт целиком песня или танец. С придыханиями певца, звуками оркестра, иногда даже с покашливанием в невидимом зале... Этого, конечно, не может быть на самом деле, поэтому каждая пластинка волшебная. И чудо, что её можно по желанию оживить, осторожно опустив на край диска мембрану с иглой. Яна удивлялась тем ребятам, которые тайком стучали по ящику, царапали ногтем пластинку или старались каким-то образом заглянуть внутрь патефона. С её точки зрения это было так же нелепо, как искать, где спрятан мотор у ковра-самолёта. Больше всего ей нравится пластинка, в которой есть слова: "Пусть муж обманутый и равнодушный Жену покорную в столовой ждёт..." Яна представляет себе большую общественную столовую, голодного обманутого мужа за столиком, которому не несут обед, потому что талончики у жены, и она их отдала любовнику, чужому дядьке. И очень жалела мужа. "А на диване подушки алые..." Когда Яна вырастет, и у нее на диване будут красные подушки... Массовичке Тоне тоже хочется потанцевать, и она доверяет Яне менять пластинки. Яна ставит самую её любимую - танго из "Петера". Танго называется "медленный танец" и танцевать его как в "Петере" не разрешается. Муся танцует с морячком, который еле передвигает ноги, зажав уголком рта папироску и скользя ленивым взглядом по лицам танцующих "шерочка с машерочкой" женщин. Какие они все юные - прежде казавшиеся чуть ли не стариками! И она вес о них знает. Могла бы предсказать им будущее, столько бед предотвратить! Но сцена может лишь бесконечно повторяться. Пьеса про себя. Яна спешит к пруду, зажав под мышкой "санки" - сиденье от венского стула. Ветер швыряет в лицо пригоршни колючей белой пыли, выдувает из глаз слезы. Яна закутывается в платок по самые брови и остро ощущает вокруг губ, на подбородке мокрую тёплую колкость распаренной дыханием шерсти. Зима - это запах мокрой шерсти, это едва заметные следы на снегу пока неподшитых и без калош, только что купленных на вырост валенок, это даже ещё не звуки, а их предвкушение - где-то там, у пруда, за серой толщей падающего на землю неба, за тишиной, угадывает Яна "своих" - орущих, визжащих, хохочущих, ревущих. Каким-то щенячьим чувством /наверное есть такое у детства/ - угадывает и кратчайший путь к "своим", спешит, бежит по занесённой тропинке, быстрей, быстрей, и не поспевает за сердцем, которое скачет, рвётся вперёд толькиным обручем. Туда, где темнеет ледяная горка, отполированная дощечками, фанерами, шубами, шароварами. Несколько секунд от вершины до подножья, несколько секунд чуда, в котором и восторг, и ужас, и боль разбитого носа и обжигающий, крапивный, попавший за шиворот снег. И хорошо, что уже остановка, и плохо. И жажда, чтоб "ещё". Нет ли в детских играх какого-то глубинного смысла, символики? Лёд - тоже чудо. Скоро Яна научится высекать из него радугу и сочинит историю, как дождь с радугой превратились в лёд. Высечь радугу просто. Нужен лишь небольшой острый камень. Или ударить задним концом конька.