Север Гансовский - НФ: Альманах научной фантастики. День гнева

“Не могу понять одного, — сказал я, — каким образом могло случиться, что никто не обнаружил плагиата. Просто немыслимо”.

“А кто вам сказал, что не обнаружили? — возразил Брокт. — Кстати, это сделали и вы”.

“Чисто случайно и притом только сейчас, на сороковой вашей книге…” Я поперхнулся, произнеся слово “вашей”. Он заметил это и пожал плечами. Встал, походил по комнате, опять вернулся к своему месту. Теперь уже напряженности не чувствовалось, он явно устал и тяготился разговором. “Плагиат, — сказал он, — был раскрыт первым же человеком, к которому я обратился за отзывом. Я не вправе называть вам его имя, могу лишь сказать, что это был крупный историк, один из лучших знатоков той эпохи. В самом обращении к нему содержался рассчитанный риск”.

“Вы изложили свою аргументацию, и он решил вам не препятствовать?”

“Да. Он сказал, что я беру на себя грех ради благородного дела, и если обман раскроется, а это обязательно случится, то я все равно заслуживаю памятника с надписью: “Величайшему из плагиаторов Брокту — благодарное человечество”.

Я не удержался от улыбки, которая привела моего собеседника в состояние крайнего раздражения.

“Над чем вы потешаетесь? — закричал он. — Неужели вы не можете понять, что лично для себя я ничего не искал. Мне не нужна слава, я — то хорошо знаю, что ее не заслужил! Всю жизнь я провожу в уединении, избегаю общаться с людьми именно потому, что стыжусь принимать от них знаки уважения и признательности. Разве одного этого мало, чтобы искупить вину?”

“Простите, я вовсе не хотел вас обидеть, — сказал я. И, чтобы как-то преодолеть возникшую неловкость, добавил: — Поверьте, я не только не осуждаю, но, напротив, высоко ценю ваше мужество”.

“Я сам должен просить у вас прощения за свою вспыльчивость, — сказал он, смягчившись. — Но поймите мое состояние. Как бы я ни был убежден в своей правоте, вот уже двадцать лет каждый день встаю с предчувствием, что сегодня буду разоблачен. И даже оправдав мои действия с точки зрения нравственной, люди все равно будут смеяться: “Он пытался перехитрить все человечество”.

“Почему же…” — начал было я возражать, но он, не слушая, продолжал: — Впрочем, мне это безразлично. Пусть смеются. Я свою задачу выполнил, а это, в конце концов, самое важное. И знаете, что я вам еще скажу? Я глубоко убежден, что и другие специалисты обнаружили плагиат. Иначе не могло быть. По моим предположениям, по крайней мере три — четыре человека должны были это сделать. Почему же они молчали? Видимо, по той же причине: соглашались и одобряли. А почему не дали знать хотя бы мне, что им известно все? Очевидно, не хотели становиться соучастниками… Так это или не так, во всяком случае мне никто не помешал. После удачи с “Хаджи Муратом” я выпускал книгу за книгой. Мог бы издать гораздо больше, но приходилось делать паузы: шедевры ведь не пекутся, как блины”.

“Знает ли об этом ваша жена?” — спросил я.

“Нет, — ответил он, — не хотел осложнять ей жизнь, она и без того не очень сладкая. Вот, собственно говоря, и все. Что же вы намерены делать, имея на руках такую сенсацию?”

“Ничего. Молчать”, — ответил я, вставая. Мы пожали друг другу руки. Брокт проводил меня к выходу. У порога он сказал: “Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что у меня нет продолжателя”.

— Теперь вы понимаете, Сойерс, почему я все это вам рассказываю?

— Еще бы не понять, — сказал Сойерс, откидываясь на спинку кресла. — Вы всерьез думаете, что я могу взяться за это?

— Да. Выбор на вас пал не случайно. Во-первых, вы уже начали пробовать силы в литературе, и появление новых работ будет выглядеть вполне естественно. Скажут, что ваш талант дозрел и заблистал новыми гранями. Во-вторых, и это, может быть, еще более важно, люди вашей профессии обладают, как правило, мужеством и развитым чувством долга. Словом, у вас есть все необходимое, чтобы взяться за такое дело.

— А почему вы не беретесь за него сами?

— Я ждал этого вопроса, — сказал Воронихин. — Можете быть уверены, если бы это было возможно, я не задумался бы ни на минуту. Не в моем характере сваливать на других ношу, которую способен поднять сам. Но я журналист со сложившимся стилем и, смею сказать, достаточно широко известен читающей публике. Никто не поверит, если вдруг Воронихин начнет выступать с историческими романами, пьесами и даже поэмами. Нет, моя кандидатура не подходит ни по каким статьям. Подумайте, Сойерс, подумайте и решайтесь.

— Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что в наше время может существовать только такой, не знаю даже, как выразиться, странный, что ли, выход из создавшегося положения. Мы уже успели забыть само слово “плагиат”, а тут… — Сойерс замолчал. Мимо их столика прошли девушка с мужчиной. Они оживленно беседовали о чем-то своем и, конечно, им не было никакого дела до чужих забот. Сойерсу же пришла в голову мысль, что впервые в жизни он боится быть услышанным.

Он встал, подошел к высокой прозрачной балюстраде, заглянул вниз. Там утопал в зелени огромный белый город. Насколько видел глаз, нескончаемой чередой тянулись здания самых причудливых форм и конструкций. Высота позволяла оценить совершенство спиралеобразной планировки, которая оставляла достаточно простора для движения и вместе с тем объединяла архитектурные комплексы в единое стройное целое. В столице, отстроенной заново полвека назад, была всего одна бесконечная магистраль. В чистом голубом пространстве мелькали аэроколяски, красочными пятнышками катились по подвесным дорогам мобили.

Всю жизнь быть готовым к разоблачению и осмеянию, утаивать от людей свое истинное занятие. А как он сможет скрыть это от близких, от друзей, как будет смотреть в глаза сыну? Нет, эта ноша не для него.

Воронихин молча ждал.

— Сожалею, — сказал Сойерс, — но я не смогу оправдать ваши надежды. Вот вы говорили о мужестве. Но ведь оно не однозначно. Одно мужество не похоже на другое. Я, не колеблясь, пойду в самый рискованный полет и отдам жизнь, если этого потребует долг. Здесь другое. Здесь нужно не бесстрашие, а готовность к мученичеству. Этого во мне нет…

Воронихин молчал.

— Нет ясности, — сказал Сойерс. — Не могу согласиться, что вы да я, несколько одиночек в состоянии решить проблему более разумно, чем все общество. Не рано ли мы успокоились? Ладно, он заставил людей прочесть некоторые забытые шедевры, так ведь других, не менее значительных, они не прочтут.

— Об этом я думал, — сказал Воронихин. — Шедеврами он вытеснил часть сегодняшних поделок.

— Все равно это паллиатив, полумера. Ведь объем человеческого мозга, возможности памяти, восприятия информации он не увеличил. Есть ситуации, когда не обойтись без выбора. Нам то и дело приходится от чего-то отказываться… Слушайте, не должна ли служить некоторым утешением мысль, что великие произведения прошлого, даже если они забыты, не пропали зря? Они вошли в пласт человеческой культуры, на который легли потом другие слои, более совершенные.