Валерий Алексеев - Школа одаренных переростков

— И что ты этим доказал, придурок? — прохрипела голова (что дало мне возможность высвободить укушенный палец). — Испортил аппаратуру — и ничего больше. У нас же полно запч-ш-ш…

Последнее слово прозвучало со сдавленным свистом.

Я наклонился, посмотрел вниз.

Безглавое туловище лежало ничком.

Потом оно зашевелилось, привстало на четвереньки.

Я поднял голову куратора, как футболист, вбрасывающий аут.

— Ты не сделаешь этого, Лёха, — прошипела голова. — Не надо.

И я не решился. А вы бы решились? Только не спешите с ответом.

Я поставил голову на площадку у своих ног, обернулся — и оцепенел.

За спиной у меня стоял Иванов.

Лицо честного тренера было искажено гадливой гримасой.

— Ты стал опасен, Алексей, — тихо, но внятно сказал Иванов. — Ты вынуждаешь нас принять экстренные меры. Осмелюсь напомнить, что раньше мы никогда этого не делали.

Он положил мне руку на плечо — и, вспыхнув белым огнем, я превратился в свой собственный негатив.

Очнулся я у себя в комнате, живой и невредимый.

Я лежал на тахте поверх одеяла в свитере, вельветовых брюках и кедах. В комнате был приятный утренний полусвет.

В первую минуту мне показалось, что я у себя дома и что сейчас откроется дверь и войдет мама.

Войдет и по своему обыкновению скажет:

— Пора вставать, засоня.

Но за окном тускло белел покрытый снегом купол, сквозь него просвечивало белесое зимнее солнышко.

Я сел, огляделся — и не узнал свою комнату.

Где мои шкафы с хромированными ручками? Где подарок от ЮНЕСКО — стеклянный столик? Где лаковая ширма со знаками Зодиака?

Всё пропало, всё растаяло, как мираж.

На месте сатанинского модерна стояла та старомодная рухлядь, которую я здесь увидел в тот первый день: шифоньер, кушетка, трельяж, всё ободранное и зашарпанное.

В шифоньере висела моя старая одежда, на полу стояла дорожная сумка, с которой я сюда прилетел. Униформенные куртки с эмблемами тоже исчезли.

Зато серые валенки были на месте.

Видно, братья по разуму окончательно сняли меня с довольствия.

Не знаю почему, но мне стало обидно: как-то это не по-людски.

Впрочем, чего еще ждать от не-гуманоидов? Птицы не умеют краснеть.

Я подошел к двери, толкнул ее плечом: безрезультатно.

Пошарил дистанционкой — глухо.

Подошел к окну, попробовал его открыть — никакого эффекта.

Капитально меня здесь запечатали. Как Эдмона Дантеса.

А сами теперь проводят с ребятами тест на солидарность.

И я не могу этому помешать.

У меня остается только один вариант: вернуться домой — и рассказать всё Навруцкому.

Конечно, эта история не совсем по его профилю, но думаю, Аркадий Борисович за нее ухватится: как же, сенсация века.

Пусть средства массовой информации поработают. Заголовки на первых полосах:

" Злонамеренные птицы ".

" Преступная стая ".

" Космические расисты ".

Или что-нибудь в этом роде.

Сад за окном был неузнаваем: пальмовые листья поломаны, дорожки усыпаны ветками и грудами пожухлых цветов, трава почернела, вода из бассейна ушла, и на его сухом бетонном дне валялись расколотые кокосы.

Я стал собирать свои манатки: а что еще мне оставалось делать?

Укладывать вещи — занятие грустное, даже если уезжаешь оттуда, где тебе надоело.

Я открыл сумку, запихал в нее свои личные вещички, включая и валенки: не оставлять же их на поругание компрачикосам.

Хотел было прихватить с собой пару-тройку казенных книг, но раздумал: опять начнут перемывать косточки, попрекать заглаза в стяжательстве, рвачестве и вещизме.

Но самоучитель немецкого уложил: это был мой заказ, я на него тратил свою личную психическую энергию.

Потолкался еще разок для верности в дверь, сел на скрипучий стул и задумался.

Если так всё здесь круто решается, то и в голове моей должны произойти необратимые изменения: я наверняка утрачу способность читать и передавать мысли, разучусь выдумывать вещи, лечить чужие хвори, позабуду немецкий язык…

Да что там язык: они сделают так, что я всё позабуду.

Ни к чему им свидетель их бесчеловечных опытов над земными детьми, да еще свидетель, знающий о проблемах птичьего царства.

Позабуду мнемонику с эвристикой и автогенкой.

Опять ко мне вернется нетвердое знание таблицы умножения.

И журналист-международник Навруцкий никогда ничего не узнает.

Нет, уважаемые, этого нельзя допустить.

В сумке у меня лежала общая тетрадь в клеточку, совершенно чистая: я привез ее из дома, но до сегодняшнего дня она была мне без надобности.

Вынул тетрадь и шариковый карандаш, сел за стол.

Карандаш не хотел писать: видно, паста засохла. Вот незадача!

Минут, наверно, двадцать я рисовал на первой странице невидимые загогулины, пока наконец карандаш не расписался.

Только бы успеть, только бы не помешали.

Не помешали. Успел.

Точнее, почти успел: начал с объявления на столбе, исписал двадцать две страницы и дошел до теста на солидарность. Всё, конечно, конспективно, без подробностей.

Но вот спрятать тетрадь в сумку времени не хватило: дверь без стука открылась, и в комнату вошел биоробот Олег.

С головой на плечах, подтянутый и аккуратный. Пуловерный и галстучный.

Настолько галстучный, что всё происшедшее между нами казалось теперь каким-то дурным тяжелым сном.

А может быть, мне действительно всё это приснилось?

— Нет, — сказал Олег, бросив беглый взгляд на тетрадь, — не приснилось. Капитально ты меня вывел из строя. В регби когда-нибудь играл?

— Даже не знаю, что это такое, — ответил я. — Больно было?

— Нет, конечно. Куклам не бывает больно. Но морально тяжело.

— А вот у меня рука болела, — сказал я. — Ты мне чуть палец не откусил.

— Да, но я втык получил, а ты нет, — возразил Олег.

— Втык? От кого?

— От самого Егорова.

— А за что?

— За школярские шалости, вот такая формулировочка. С кем поведешься — от того и наберешься. Сперва учителей отключаем, потом кнопочки им на стул начинаем подкладывать, потом вообще теряем голову, как последняя шантрапа…

Биоробот постоял, помолчал, вновь взглянул на тетрадь.

— Дневник ведешь?

Вот проклятый стукач. Всё ему надо знать.

— Слушай, а сколько тебе лет? — спросил я вместо ответа.

— Кому? Мне-роботу или мне-кукловоду?

— Кукловоду.

— Да уж не шестнадцать, пора бы и поумнеть, — ответил Олег. — По вашему земному счету — пятую сотню разменял. Так что можешь спокойно обращаться ко мне на вы.

— Пятую сотню? — не поверил я.

— Именно пятую.

— А сколько же вы вообще живете?

— Примерно тысячу лет. Плюс-минус пятьдесят. Вот от чего ты отказался, приятель. Может быть, еще передумаешь?

— Нет, — твердо ответил я. — Хочу домой.