Гарри Гаррисон - Молот и крест

Но ничего этого нельзя говорить даже Хунду, ближайшему другу детства. Ведь Хунд друг и Годивы.

Шеф позволил своему лицо принять смущенное и обеспокоенное выражение.

– Знаю, – сказал он, – я должен был сделать это раньше. Но вдруг мне стало страшно за нее.

Хунд взглянул другу в глаза.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Надеюсь, у тебя основательная причина. Как мы это сделаем?

– Я выберусь в сумерках. Жди меня там, где мы тренируемся в стрельбе из катапульт. Я хочу, чтобы ты за день собрал с полдюжины человек. Но слушай. Они не должны быть северянами. Все англичане. Все фримены. И они должны выглядеть, как фримены. Как ты. – Шеф имел в виду – малого роста и недокормленные. – С лошадьми и припасами на неделю. Но одеться бедно, не в ту одежду, что мы им дали.

– И еще одно, Хунд, и вот почему ты мне нужен. Меня, с моим одним глазом, легко узнать, – Шеф не сказал: с одним глазом, который ты мне оставил. – Когда мы шли в лагерь Рагнарсонов, было все равно. Но теперь я иду в лагерь, где мой сводный брат и отчим, и мне нужна маскировка. Вот что я придумал...

Шеф изложил свой план, Хунд изредка вставлял замечания или предлагал поправки. В конце лекарь спрятал свою подвеску – символ Идунн, поправил рубашку, чтобы ничего не было видно.

– Сделаем, если боги будут с нами, – сказал он. – А ты думал, что будет в лагере, когда завтра утром тебя в нем не найдут?

Подумают, что я их предал, понял Шеф. Я оставлю сообщение: пусть думают, что я сделал это из-за женщины. И это не будет ложью.

Он чувствовал тяжесть точильного камня старого короля в поясе, где всегда держал его. Странно, подумал он, когда я шел за ней в лагерь Рагнарсонов, я думал только о спасении Годивы, о том, чтобы увести ее и найти с ней счастье. Теперь я собираюсь сделать то же самое. Но на этот раз – на этот раз я делаю это не ради нее. И даже не ради себя. Я делаю потому, что это должно быть сделано. Таков ответ. И она и я – мы только часть ответа.

Мы как малые колесики, на которых прикреплены канаты, натягивающие катапульту. Они не могут сказать, что больше не хотят поворачиваться, и мы тоже.

Он вспомнил странную легенду о мельнице Фроди, которую рассказал Торвин, о гигантшах-девушках и о короле, который не давал им отдохнуть. Я хотел бы дать им отдохнуть, подумал он, дать отдохнуть всем, кто захвачен этой мельницей войны. Но я не знаю, как освободить их. И себя тоже.

Когда я был троллом, подумал Шеф, я был свободен.

Годива через женскую дверь вышла из огромного походного шатра короля Бургреда и начала пробираться к длинному ряду столов, в данный момент незанятых. На случай, если ее спросят, у нее готов ответ: она идет к королевскому пивовару передать приказ короля Бургреда приготовить еще один бочонок, а также приказ Альфгара присутствовать при вскрытии бочонка. На самом деле ей нужно было уйти из душной атмосферы женских помещений, пока сердце ее не разорвалось от страха и горя.

Она больше не была красавицей, как раньше. Остальные женщины, она знала, заметили это, говорили между собой о том, что с ней случилось, говорили со злорадством о падении фаворитки. Но причины они не знали. Они должны знать, что Альфгар бьет ее, бьет все с большей яростью и безумием, бьет розгами по голому телу, пока кровь не выступает и ночная рубашка по утрам присыхает к телу. Даже в бревенчатом дворце Тамворта, столицы Бургреда, шум доносится через дощатые стены. А в палатках, где король проводит лето, в лагере...

Но хоть они слышат и знают, никто ей не поможет. На следующий день после избиения мужчины скрывают усмешки; женщины разговаривают с ней утешающе. Все считают, что так устроен мир, хотя и гадают, чем она могла так не угодить своему мужу.

Никто из них – кроме Вульфгара, которому все равно, – не знал, какое отчаяние отхватывает ее, когда она думает о том грехе, который совершают они с Альфгаром каждый раз, как лежат вместе, грехе кровосмешения, который навсегда покрывает позором их души и тела. И никто не знает, что она еще и убийца. Дважды за зиму чувствовала она, как рождается в ней жизнь, хотя никогда – слава Богу – не чувствовал ее движения. Иначе у нее не хватило бы сил идти в лес, находить нужные травы, пить горькое лекарство, которое она делала сама и которое убивало дитя в ее чреве.

Но даже не это делало ее лицо изможденным, а походку сутулой, как у старухи. Она хранила в памяти испытанную радость. То жаркое утро в лесу, листва над головой, теплая кожа и горячая плоть в ее руках, чувство раскрепощенности и свободы.

Час, всего час это продолжалось. Но это воспоминание затмевало все остальное в ее короткой жизни. Как странно он выглядел, когда она увидела его снова. Один глаз, свирепое лицо, выражение затаенной боли. И тот момент, когда он отдавал ее...

Годива еще ниже опустила взгляд, пробегая открытое пространство перед палаткой; теперь тут толпились личные телохранители Бургреда, а также офицеры и вестники армии Мерсии, которая по приказу короля движется к Норфолку. Пробежала мимо группы, лениво слушающей бродячего слепого менестреля и его слугу. Не особенно прислушиваясь, поняла, что слушают легенду о Сигмунде, убийце дракона; она слышала ее раньше в доме отца.

Шеф смотрел на нее со странным холодком в сердце. Хорошо, она здесь, в лагере, вместе со своим мужем. Очень хорошо: она совершенно не узнала его, хотя прошла всего в шести футах. Плохо, что выглядит она такой больной и слабой. Но еще хуже, что его сердце не дрогнуло, когда он увидел ее; а ведь оно всегда вздрагивало раньше при ее виде с тех пор, как он понял, что она женщина. Чего-то в нем не хватает. Не глаза. Чего-то в сердце.

Шеф отбросил эту мысль, заканчивая песню, и Хунд, его слуга, быстро пошел по кругу, протянув сумку. Слушающие воины подталкивали маленького лекаря от одного к другому, но добродушно. В сумке появился хлеб, кусок сыра, половина яблока – что у них было с собой. Конечно, не так нужно работать. Разумно дождаться вечера, подойти к господину после ужина и попросить разрешения развлечь общество. Тогда есть возможность получить хорошую пищу, постель на ночь, может, даже немного денег или сумку, полную продуктов, на завтрак.

Но их неумелость способствовала маскировке. Шеф знал, что не может сойти за профессионального менестреля. Напротив, он хотел походить на те обломки войны, что разбросаны по всей Англии: младший сын, искалеченный в бою, выброшенный господином, отверженный из-за бесполезности собственной семьей, а теперь старающийся спастись от голода песнями о славе. Искусство Хунда помогало всем читать историю Шефа у него на теле. Вначале Хунд тщательно и артистично изобразил на лице Шефа большой шрам, след удара топором или мечом прямо через глаз. Потом перевязал фальшивый шрам грязными тряпками, как делают английские армейские лекари, так что только края шрама позволяли догадаться, что там внутри. Потом он привязал под брюками к ноге Шефа палку, так что тот не мог согнуть колено; и наконец, как заключительный момент пытки, привязал ему к спине металлический прут, так что Шеф вообще с трудом поворачивался.