Юрий Невский - Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память

– Да… а что они на стуле-то? – спросила Надя.

– Ну там же вентиляционный короб наверху, труба такая. Я специально потом заходила, спросить что-то, и заглянула. И крышечка приспособлена, открывается. Вот они через нее и… – довольная произведенным эффектом, закончила Света.

– Ой, точно, девчонки! – воскликнула Ольга. – Ведь мы на пятом или шестом какими тупыми становимся! И спать хочется, и ничего не соображаешь. А учителя в это время, что им надо, нам в голову закачивают…

– А как же они? Ведь сами дышат этим? – Надя пожала плечами.

– Ха! Они дышат!.. Да они эти… они анти-ди… ди-окс… сиданты принимают, – припомнив, с трудом выговорила Света.

…Ну, принимают. Потом по школе с красными носами шатаются. Особенно Труд и Обэжэ, – усмехнулась Надя. – Если уж говорить, то в нас вообще во всех закачивают этот газ. Что Феликс с Инной? Когда по телику, пожалуйста, оглупляй сколько хочешь! Сиди перед телевизором, слушай попсу, сколько ее там… Чему детей учат? Мальчики с мальчиками, девочки с девочками. Что голубым быть – круче не бывает… Была же передача: там мальчик выбирает себе мальчика в пару. А если фэйсом не вышел, так иди в бандиты! Все эти сериалы на бандитские деньги снимаются, чтобы им вербовать себе мясо, надо же кем-то потом набивать тюрьмы. Даже «К барьеру» была про это. Или этих, пародистов с юмористами, посмотри. «Фабрику звезд», эти «Окна», «Фактор страха»… Как взрослые мужики козу ртом доят, потом всяких червяков лопают. А если бы прилетели к нам инопланетяне, к примеру? Стали бы с орбиты принимать наш телик на своей тарелке, что бы они подумали? Что мы все грязные, немытые, ничего никогда не стираем, зубы не чистим, от нас дурно пахнет… да и проблемы у нас одни – с памперсами и критическими днями!

– Ну ты, Орешина, – протянула Ольга. – Молчишь-молчишь, а потом как выдашь что-нибудь. Хоть стой, хоть падай! Ты у нас просто Черубина де Габриак какая-то!

Странно. Ольга назвала ее этим псевдонимом известной поэтессы начала века, литературной мистификации, гениально задуманной и разыгранной Максимилианом Волошиным – об этом сама Надя ей и рассказывала. Ну, может, понравилось, к слову пришлось красивое сочетание в мерцании чего-то таинственного, романтического. Упомянула, да и все…

Черубина .

К тому же де .

Да еще Габриак.

Но ведь – «отсюда вывод», как любит говорить Ольга. И эти «выводы» ее часто совсем непредсказуемы.

– Какую попсу… например? – тоном, предвещающим начало ссоры, вскинулась Туртанова.

– Много всякой разной. «Большие перцы», что ли? Мальчики такие в приспущенных штанах… Кого там постоянно крутят? Болванчиков же много.

– А не знаешь, так молчала бы, – видно, упоминание о «Больших перцах» задело в Ольгиной душе что-то сокровенное.

– Сама-то что слушаешь? Напели с Калинником «Железную дорогу» и «Радостно мне быть обманутой», думаете, круче вас не бывает! Еще по радио передали… Конечно, потому что у тебя там мама работает!

– С чего ты взяла, Ольга? Я за Калинником, по-твоему, бегала везде со своими текстами? Железный Феликс сам ему дал, это при мне было. Дал мои стихи, они в сценарии у него, на столе лежали, я читала на награждении ветеранов. Феликсу что в голову ударит, так всю плешь проест! Вообще закрыть все может, радиорубку отберет, не даст репетировать.

– Да… конечно, так все и было, – протянула Ольга. – А что, Калинник тебе потом не звонил будто, да? И вы не гуляли вместе? В кафе «Сказка» он тебя не приглашал, скажешь?!

Ее глаза чуть позеленели, пробежала рябь по тихой глади… как тогда… Омутная затягивающая глубь поманила Надю, подчинила своей воле, лишила возможности что-либо соображать.

Прошлым летом Надя с Ольгой оказались на Оке в детском лагере. Все было пронизано тайной, предчувствием. Вылазки, купание по ночам… ночь, река манили, как Космос. Туда уплыли все корабли, улетели фантастические звездолеты, там все погибло, загорелось в воздухе, пошло ко дну. Ей снились странные сны. Свет луны, кузнечики, что своими молоточками возводят темную сферу, пряный, терпкий шлейф ночи укутывал горящее, сожженное на солнце тело – не пошевелиться и головы не поднять… А днем все было по-другому, но не менее прекрасно. То обрушатся дожди, придавит сверху свинцовая крышка небесной кастрюли… Но вот солнце… от радостных бликов рябит в глазах! И каждый день приносит что-то новое, необычное, не похожее на то, чем были наполнены долгие зимы в школе, в городе.

Что-то в этом лагере осталось от прежних пионерских лет, как и бывшее название «Мелиоратор». Осталось эхо, заблудшее в березовых перелесках, что выпавшими зелеными языками ближнего леса лизали обустроенную территорию бывших пионерских линеек, тихого часа, приезжей кинопередвижки в клубе за десять собранных фантов. Там ранним утром она встретила бесплотно прошедшего росными травами, не оставляя следа, мальчика с золотым горном у посеревших губ. Он трубил зо2рю и скрылся, оставив тоскливое предощущение промелькнувшей в мгновение жизни. Но разве нужен ей кто-то?

Может, этот мальчик… Дима? Но сам он к лагерю не имел отношения, приехал и отдыхал в деревне со своим дедом. Деревня эта, Утесы, совсем недалеко от «Мелиоратора». По деду и внуку сразу видно: приезжие, городские.

Дед его рослый, статный – с седым, в серебро, ежиком волос, аккуратно подстриженной бородкой, – не такой, конечно, как местные жители… Хотя, какие местные? Похоже, кроме нескольких стариков да старух, в заброшенной погибающей деревне никого не осталось, и дорог в нее никаких не ведет, и… Утесы? (Чаще всего про деревню говорили – Утесики). Почему-то думалось – даже люди здесь должны жить какие-то особенно мужественные, с суровым выражением обветренных лиц. Но встречались лишь двое почерневших от солнца, плюгавеньких и спившихся мужичка. С ними дед уплывал куда-то на моторке в синие дали, за излучину (эти двое, было видно, с утра уже навеселе). Что они там делали… рыбачили, ставили сети? Однажды высокий пожилой человек крикнул из лодки: «Димка, давай!» – махнул мальчику на берегу. А он прокричал в ответ: «Сейчас, дед!»

Значит, Димка… так звали мальчика. Он поджидал в том месте, где на обратном пути причаливала лодка, сидя со своими удочками, потом они с дедом возвращались в деревню. Мужички же, стреляя синим выхлопом мотора, заложив крутой вираж и разогнав волну, мчались на моторке куда-то с таким видом, будто это адмиральский катер возвращается на базу.

Дима проходил мимо с удочками, длинными гибкими антеннами, необходимой составляющей, частью какого-то, ей казалось, таинственного оборудования… приемо-передающего устройства? Настраивал, забрасывал проводок лески в звучащее пространство реки, чутко прислушивался, следя за поплавком-риской на шкале настройки, на приборной панели речной глади… Каково там, в глубине, движение древних таинственных рыб, о чем они вещали? Какие радиопередачи, ныне не существующие, но записанные на магнитной ленте воды из отголосков, фрагментов бывшей на земле, ныне исчезнувшей музыки? И она бы ловила больших рыб – солидные, с мощным сигналом радиостанции, – и совсем маленьких, скользящих у самого дна, где уже никаких частот, только гул придонного течения. Панель черного стекла восхитительно осветится, озаряя диапазон тысячи дней, и каждая золотистая насечка – это и тонкий трепетный огонек свечи, что ставили с бабушкой, зажигали на могилке Старицы; и отсвет их костров, что разводили с папой или с дедушкой.