Юрий Невский - Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память

– Да говорила, конечно, – ответила Надя. – Он беспокоится, что мы одни поедем. Надо, чтобы кто-нибудь из взрослых был. Сам он и в выходные дежурит.

– Да ну, с родителями! – махнула рукой Ольга. – Это не прикольно. Да что мы, дети малые? Сами разберемся. Я, например, вот сколько мяса для шашлыков намариную!.. – и она обвела вокруг на размах рук.

– Ну, намаринуешь… – кивнула Надя. – А то еще никто не поедет. Вдруг не согласятся?

– Еще как поедут. Пусть только попробуют не поехать! Всю оставшуюся жизнь жалеть будут, – она решительно мотнула своими пружинистыми кудряшками. – Да у нас все клево получится! Такой день рождения закатим, ни у кого такого не было! Плейер с динамиками мальчишки возьмут, да? танцы! шманцы! обжиманцы! А мы поедем в настоящей электричке, о! На природу! И пусть бедные студентики ходят по вагонам, песни поют… да такие жалостливые! Я бы сама пела!

– Если бы ты пела, то точно, миллионершей бы стала, – заметила Света. – Тебе люди будут платить, чтобы только молчала.

– Ладно, – согласилась Ольга. – А товаров-то сколько предлагают? Посуду можно одноразовую купить. И хозяйственные перчатки. И сеточки, чтобы белье стирать. И пятноставитель. И пятновыводитель. И сумки-самоходки. И часы-самоварки.

Ну, теперь ее не остановить.

Идти быстрым шагом совсем недолго. Дом прятался среди деревьев, заштрихованный графикой черных ветвей, редкими штакетинами забора. Теплое дерево стен затаенно дышало. В старой любимой бочке с дождевой водой кружились желтые кораблики налетевшей листвы. Жесткие сорняки пробились сквозь растрескавшиеся плиты дорожки. Бурые пятикилограммовые железяки (театральные грузы-«кирпичи» с Т-образной выемкой, их используют как противовесы в механике сцены) опять расползлись по саду. И раньше, в детстве, она замечала: по утрам, бывает, то за одним, то за другим тянется смятый росный след… Сколько ни загоняй обратно это стадо карликовых бронтозавров, никакого толку.

Дверь на веранду… ключ провернулся как-то не так… Но как он должен проворачиваться? Разве запомнишь. Их стол, легкий, садовый – выдвинут к середине. Сдвинуты три стула (будто кто встал только, ушел). Бутылка синего стекла чертит по столу голубоватые блики (может, три голубые девушки из сада зашли погреться, пропустить по глоточку?). Прилетел дубовый листок с письменами, паучок выткал прозрачный иероглиф.

Вроде, не так все стояло, когда уезжали в последний раз с папой? Но, похоже, больше ничего не тронуто. Следов вторжения нет. Все поблекшее, пропитанное одичалым духом заброшенности. Поднялась по лестнице, простонавшей каждой ступенькой, повозилась с замком, откинула вверх тяжелую крышку на чердак. Надо сбросить рюкзак, найти спрятанный ключ от электрощита. Переведя дух, сделала шаг в сероватую мглу. Через всю ее «мастерскую» с косым потолком-крышей, вполне просторную (конечно, если бы не была так загромождена), протянута веревка, на ней колышутся куски старой полиэтиленовой пленки. И этот… непонятный шорох… от нее? Показалось, это чей-то размытый силуэт, чуть колеблющийся на весу. Под ним лыжные ботинки, болтающиеся в воздухе. Черные, с красными вставками, с толстокожим выступом для креплений. Один шнурок развязался. По нему карабкается тибетский паучок-письмоноша. Что еще за спектакль? Она решительно отдернула занавес.

Повешенный на потолочной балке… монах?!

Адепт бон-язычества?

Грубое коричневое одеяние, сверху вниз черные иероглифы…

Шарахнувшись назад – едва не полетела в разверстый люк… Рюкзак на спине перевесил, потянул в бездну. Нет! Стоять-меня-бояться! – как говорит ее папа. Пересилив себя, пригляделась внимательно. Какой монах?! На сиденье стула с тонкими железными ножками притулились действительно… покоробившиеся от древности лыжные ботинки! Поставлен рулон уже использованного линолеума, держится за счет веревки, опирается на нее. Линолеум китайский, иероглифы по коричневой тканной основе. Ну и страшилище!

Вдоль стен громоздится то оставшееся, что дедушка привозил из театра (Небо, Корабль, Дворец…). Планшеты, жесть, фанера. Все покоробилось, выцвело, пришло в негодность. И картины… сколько их осталось… (А обработал ли их папа, есть ли они у него в компьютере?). Это ее «творчество» целиком превратилось в лесную чащобу. Лучше не заходить туда, заблудишься. Попадешь на цветущую болотную поляну, будешь одурманен запахом цветов симбир, затянут в морок. Цветовые пятна непонятных композиций, поблекшие разводы краски, цветовые подтеки. Какой-то нереальный клубящийся мир. Все это в прошлом.

Долго провозилась с электричеством. Нужно включить рубильник, примерно знала, как это делается… но не поддавался. Заржавел, прирос, хитро заблокирован? Наконец разобралась.

Девчонки готовились пить чай. Привезли вкусностей, на десятерых хватит. Надо собрать посуду, помыть ее – дала им задание. А самой наведаться в дачное правление. Взять тысячу платежек, узнать все решения и приказы дачеправителей. Так… налог на землю. На дом. На веранду. На горки пыльных сосновых иголок, желтый сор. На цветущие в ее памяти липы, сухие брызги опадающих лепестков, прозрачную небесную синь с парусниками бабочек. За что еще отдать деньги этим диктаторам?

И к Савельичу заглянуть. Думала, он сам появится, не видит, что они здесь? И собачка его не тявкнет.

Он ей обрадовался… но почувствовала: держится напряженно (переигрывает); и трезвый. Говорит как-то хрипло, с трудом. Прокален солнцем, обветрен, посвежел. Одет в добротное, чистое. Свитер (явно ручной работы, самовяз) под горло. Никакая Чапка, собачонка, не крутится подле. Надя собралась выделить ему сумму из спецфонда, приготовила заранее. Нет, нет… в ужасе отшатнулся от ее денег. Мне ничего не надо! Я с выпивкой – все! Лекарственные растения собираю, сдаю в заготконтору. Моржевать стал, до сих пор в открытом водоеме (то есть в Клязьме) купаюсь. Вступил в клуб моржей «Русская удаль». С женщиной хорошей повстречался, она как раз там, у моржей, заправляет. А живет в Красногорске. Скоро перееду к ней.

Чудны дела твои, Господи!

А вот это… ваш… отнеси обратно… Он сходил к себе в покосившийся сарайчик, где хранил хозяйственную утварь, вдруг вынес самовар! Тот, что называется «тульский»… Ведерный, сплав латуни и меди, на углях. Наш? Надя припомнила с трудом… да, был какой-то самовар… Дедушка все грозился переделать в электрический. Но руки так и не дошли.

– Да тут один… шакал местный… бомжует… залез к вам… Самовар потащил на цветмет. Туда пошел, к болотцу, – сосед указал в сторону ничейной березовой поросли. – И удар хватил. Давление, перенервничал. Ноги отнялись. Говорит, будто кто навалился сзади – и душит. И душит, и душит, – новообращенный в веру круглогодичного закаливания указал на толстенный ворот свитера, закрывающего шею… но тут же отдернул руку, как бы вспомнив, что показывать на себе не к добру. – Насилу оторвался, чтобы горло отпустили. А никого нет. И там… на участке у вас… в общем… – он что-то недоговаривал, отводил взгляд, говорил в сторону (по привычке, наверное).