Юрий Никитин - Далекий светлый терем (сборник 1985)

— Может быть, там мысли умные…

— Самые умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся. Нужна яркая форма! Достаточно первого абзаца, чтобы понять, читать дальше или бросить.

— Но ты взгляни, какая солидная книга! И тираж огромнейший. Не может быть, чтобы…

Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.

— Я уверен, — сказал он угрюмо, — что лучшие произведения заклинания, заговоры. Гениальные поэты или прозаики из народа — их называли колдунами — умели так подбирать слова, что подчиняли людей своей воле. Мы должны учиться мастерству у колдунов!

— Люди были повосприимчивей, — пробурчал я. — Раньше послушают бродячего оратора и бегут туда, куда укажет. Теперь же каждый подумает: «А оно мне надо?» — Отчасти верно, — неожиданно согласился он. — Потому нам труднее. Потому надо рывком…

Он отрешенно замолчал, а я с кофейником отправился на кухню. С детства помню стихотворение Киплинга, в котором король великодушно решил возвести в рыцарский сан менестреля. Оказать ему великую честь… Тот, оскорбившись, схватил свою гитару, или что там у него был за инструмент, ударил по струнам и запел. Короля бросило в жар, он услышал ржанье коней, лязг оружия, рев боевых труб, кулаки его сжимались, и сердце колотилось. Но менестрель изменил песню, и король вознесся ввысь, душу обдало небесным светом, ангелы приняли в объятия, и короля наполнило восторгом… Но менестрель снова сменил мелодию, и король рухнул в пучину ужаса, кровь ушла из сердца, смертная тоска сжала грудь… А менестрель, оборвав песню, сказал что-то вроде: «Я вознес тебя к престолу, я бросил в пучину огня, надвое душу твою разорвал, а ты — рыцарем вздумал сделать меня!» Дескать, мощь поэта куда выше как мощи рыцаря, так и всех королей, вместе взятых…

Я исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике, там уже начинало подниматься, и тут, как это часто у меня бывает, мои глаза что-то увело в сторону, я начал прикидывать, что сделал бы, если бы выиграл сто тысяч или стал бы властелином Галактики. На плите зашипело, в ноздри ударила волна одуряюще-прекрасного запаха, и я увидел серо-коричневую крупнопузыристую шляпку пены, что поднимается и поднимается из недр кофейника, сползает по его горячим стенкам, мгновенно высыхая и превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно вспыхнувшее непривычно красным огнем, дотоле мертвенно синее, пламя горелки…

Я тщательно выскоблил плиту — у коммунальных жильцов на этот счет правила жесткие, — вытер кофейник, убирая следы ротозейства, Володя не поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог, я заговорил:

— Киплинговский менестрель даже с королем не хотел меняться своей профессией.

— Правда? — оживился он.

— Мне не веришь, верь Киплингу!

— Гм, все-таки нобелевский лауреат… Правда, на деньги от продажи динамита…

— Но подметил верно?

— Еще как. Нам нужно достичь мастерства киплинговского менестреля! Как минимум.

На другой день я позвонил ему по телефону.

— Привет, — откликнулся он. — Занимаюсь исследованием. Подбираю способы художественного воздействия на читателя!

— Ну и что нашел?

— Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию… Словом, пока сформулировал для себя первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных книг? В «Илиаде» почти все гибнут в десятилетней войне, в «Одиссее» герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босой, полумертвым выползает на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные наглецы, преследуют его жену и сына… Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов… Вот как надо писать!

— Да, — согласился я. — Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы — боль. Писателя без боли нет.

— Э-э, одно дело знать, другое — уметь навязать другим… Ладно, ты позванивай, а я продолжу… поиски заклятий. Скажем так!

Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам тоже не садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона: у него было занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил мне сам. Из трубки донесся такой яростный голос, словно Володя на том конце провода грыз зубами трубку:

— Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть одна-единственная форма. Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина свою бутылку! Демосфен однажды в юности попытался произнести речь, но люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись… Он с горя пошел топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес все то, что говорил Демосфен, только облек его мысли в другие слова… Демосфен восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!

Мне нечего было возразить, но только для того, чтобы поддержать разговор, я сказал:

— Пушкин назвал пьесу «Моцарт и Сальери» трагедией… Сальери у него злодей. А злодею как не злодействовать? Но если бы не Сальери убил Моцарта, а Моцарт вынужден был убить — вот это была бы трагедия!

Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова он горячо говорил о своем:

— Учим в школе, учим в институте, что в грамматике три времени: прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего у меня получилось больше сорока времен, да и это еще не все! Вот еще некоторые резервы выразительности! Прошедшее несовершенного вида махнуть; совершенного — махать; непроизвольное — возьми и махни; произвольное — мах рукой, давно прошедшее — махивал, начинательное — ну махать… Верно?

— Верно, — согласился я. — Ну и что из того?

— Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно прошедшее — хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным энергичным — приди, оно может быть прошедшим императивным — приходил, или прошедшим результативным — пришел… Вот где полная палитра, дружище! Я сажусь за стол! — кричал он в трубку. — Вот теперь у меня получится так, как у колдуна или волшебников!

Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом почернел, нос заострился, глаза ссохлись и провалились вглубь пещер под надбровными дугами. В его комнате стоял тяжелый запах, словно бригада дюжих грузчиков три-четыре денька разгружала вагоны. Я открыл окна, приготовил кофе — на этот раз удачно.

Я ждал, когда он расскажет о своих творческих поисках, наконец Володя заговорил:

— Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело зацепить, то на чувствах читателей можно играть, как на скрипке! И я скоро напишу! Ух, напишу! Это будет…