Кристофер Прист - Подтверждение (Лотерея)

Я задумался о Сери. До этого мы были парой, которую жизнь случайно свела; малознакомыми людьми, которые переспали и, вероятно, не в последний раз, но при этом духовно никак не связаны. Возможно, наше влечение разовьется, мы будем жить вместе, узнаем друг друга и, может быть, влюбимся в традиционном смысле этого слова. Я попытался представить себе, что произойдет, если я пройду лечение, а она нет. Она – или какая-нибудь другая партнерша, с которой я свяжу свою жизнь, – станет неудержимо стареть, а я останусь неизменным. Мои друзья и родные будут подвержены естественному биологическому процессу старения, а я застыну в своем теперешнем состоянии. Окаменею.

Сери встала, разделась и пустила воду в раковине. Я наблюдал за ее стройной спиной, когда она мыла лицо и руки. У нее было стройное, уже знакомое тело, хорошо сложенное и гибкое. Я перевел взгляд со спины на плечи и улыбнулся.

– Почему ты так пристально рассматриваешь меня?

– А почему бы и нет? – спросил я в ответ.

Но думал я о другом. О том, какое я должен принять решение. Это был конфликт между сердцем и разумом. Я хотел следовать инстинктам, своим эгоистическим желаниям, но потом счел за лучшее забыть свои сомнения, поехать на Коллажо и получить бессмертие; мне также хотелось прислушаться к голосу рассудка, но я не сделал этого.

Затем мы снова оказались в постели. Сери лежала на моей руке, голова на моей шее, рука на моей груди.

– Ты хочешь ехать на Коллажо? – спросила она.

– Еще не знаю.

– Если да, я поеду с тобой.

– Почему?

– Я хочу быть с тобой. Я уже сказала, что отказываюсь от своего места в Обществе Лотереи.

– Это мне нравится, – сказал я.

– Но я хочу быть уверена…

– Что я пройду лечение?

– Нет… что ты, если это сделаешь, не будешь раскаиваться. Я не могу сказать почему, – она беспокойно заворочалась, оперлась на локоть и взглянула на меня. – Питер, в лечении есть что-то, что мне не нравится. Это меня пугает.

– Оно опасно?

– Нет, не опасно, никакого риска нет. Дело в том, что произойдет после. Я, собственно, не могу этого выразить.

– Нет уж, постарайся, – сказал я.

– Ладно, – ее губы коснулись моей щеки. – Когда ты прибудешь в клинику, тебе предстоит некоторая подготовка. В частности, полное медицинское обследование. Для этого тебе придется заполнить вопросник. В бюро мы называем его самым длинным формуляром в мире. В нем ты должен будешь дать сведения обо всем, что касается лично тебя.

– Итак, я должен буду написать нечто вроде автобиографии.

– Похоже, что да.

– Это я слышал еще в Джетре, – сказал я. – Что это будет вопросник, не говорили, только сказали, что перед лечением я должен буду написать полный отчет о своей жизни.

– Тебе объяснили почему?

– Нет. Я думал, это часть лечения.

– Это не связано с самим лечением. Лечение бессмертием не связано с лечением в обычном смысле этого слова – это нечто вроде очищения твоего тела со всеми его системами. Тело обновляется, память же при этом стирается. Ты потеряешь память.

Я ничего не сказал, только серьезно взглянул ей в глаза.

– Вопросник, – сказала она, – станет основой твоей новой жизни. Ты станешь тем, что напишешь. Тебя это не пугает?

Я подумал о долгих месяцах на вилле Колена в холмах над Джетрой, о своих стараниях рассказать правду и различных средствах, которые я использовал, чтобы найти эту правду, уверенность, что мне это удастся, и, наконец, чувство обновления, наполнившее меня после. В той рукописи, что лежала сейчас в номере гостиницы в Марисее, моя жизнь была описана так полно, как только это возможно в строгом смысле слова. Я уже был тем, что написал. Я стал плодом своего труда.

– Нет, это меня не пугает, – ответил я.

– Меня тоже, – сказала она. – Поэтому я хочу быть с тобой. По-моему, вряд ли можно утверждать, что пациент снова обретет свое «я» в полном объеме.

Я обнял ее, прижал к себе, и хотя она сначала сопротивлялась, но скоро сдалась и снова легла со мной.

– Я еще ничего не решил. Но думаю, что отправлюсь на Коллажо и приму решение там.

Сери обняла меня и ничего не сказала.

– Я сам должен решить, что для меня хорошо, а что – нет, – сказал я.

Спрятав лицо на моей груди, Сери пробормотала:

– Можно мне поехать с тобой?

– Да, конечно.

– Поговори со мной, Питер! Расскажи мне, кто ты, пока мы будем в пути. Я хочу узнать тебя.

Вскоре мы заснули. Ночью мне приснилось, что я вишу на тросе под водопадом, меня немилосердно мотает и раскачивает под падающими потоками воды. Постепенно члены мои застывали, дух захватывало, пока во сне я наконец не поменял позу и сон не кончился.

В Шеффилде шел дождь. Мне предоставили маленькую спальню в передней части здания, и, когда я хотел, я мог оставаться там один. Иногда я часами стоял у окна и смотрел вниз, на крыши индустриальной застройки по ту сторону от нас. Шеффилд был ужасным, функциональным городом, чьи лучшие времена как центра горнорудной промышленности остались в далеком прошлом, теперь это была беспорядочная путаница городской застройки, которая на западе вгрызалась в центр Пеннси, а на востоке сливалась с маленьким городком Нотерхемом. В этой части Шеффилда и находился дом Фелисити и Джеймса.

Гринвей-парк был утопающим в садах чистым островком домиков на одну семью, окруженным мрачными предместьями. В центре поселения была оставлена свободная площадка с полморгена, засаженная молодыми деревьями, которую жильцы использовали для выгула собак. У Фелисити и Джеймса была собака по кличке Джаспер или Джаспербой.

С момента приезда меня одолевало угрюмое нежелание общаться. Я признал, что Фелисити доказала мне: в сельском домике Эдвина я вел жизнь, недостойную человека, и пришло время отказаться от этой жизни затворника; я стал послушным и проявил силу воли. Я знал, что во всем виноват мой болезненный интерес к рукописи, и поэтому старался выбросить ее из головы, но одновременно был убежден, что проделанная мной работа имеет решающее значение для точного определения моих чувств и что Фелисити силой увезла меня оттуда. Следствием этого был глубоко затаившийся гнев, и меня все время тянуло назад.

Я чувствовал себя в их доме инородным телом и от этой мысли о второстепенности испытывал ярость. Я не упускал ничего, замечал все. Мое критическое отношение распространялось на дом, на их привычки, их мнения. Мне не нужны были их друзья. Я задыхался от их близости, их обыденности, будничности. Я часто наблюдал как Джеймс, у которого уже отросло маленькое брюшко, ест, как вечерами он тренируется, желая избавиться от того, что приобрел. Я примечал что за телевизионные программы здесь смотрят, что за еду варит Фелисити, о чем болтают дети. Эти двое, Алан и Тамсин, некоторое время были моими союзниками, потому что со мной тоже обращались как с ребенком.