Кристофер Прист - Подтверждение (Лотерея)

Если бы кто-то спросил меня, чему я посвящу свою жизнь, мой ответ прозвучал бы столь же неопределенно. Передо мной открывались огромные возможности: хорошая работа, общение, новое университетское образование, участие в движении за мир. Каждое из этих объяснений, намерений было лживым, но это ничего не меняло в том, какую единственную деятельность я мог счесть достойным моральным оправданием принятого решения.

Это была нравственная позиция. Но одновременно я хорошо сознавал, что лучшим применением бессмертия стало бы наслаждение жизнью, свободной от всякого честолюбия, в бесцельных переездах с Сери с острова на остров.

Во время дальнейшего путешествия я пришел в согласие с собственными взглядами, в которых едва ли сам разбирался, и необъяснимая печаль охватила меня, полностью овладела мной и больше не отпускала. Я сосредоточился на Сери, я смотрел на бесконечно меняющиеся виды островов, которые непрерывной чередой проплывали мимо, и их названия звучали в моих ушах – Тумо, Ланна, Винко, Салай, Иа, Лилл-ен-кей, Панерон, Даунно. Некоторые из этих названий я уже слышал, но большинства не слышал никогда. Мы очутились далеко на юге, и в поле нашего зрения ненадолго показался далекий берег дикого южного континента: так на север выдавался полуостров Кватаари, он глубоко входил в мир островов, гористый и скрытый высокими скалистыми утесами; но скоро этот берег снова ушел на юг, и иллюзия безбрежного моря вернулась, единственной переменой стал более умеренный климат этих широт. После пустынного, бесплодного ландшафта части субтропических островов, мимо которых мы проплыли, нам открылись радующие взор виды: зеленые, покрытые лесами острова, прекрасные маленькие городки на берегах гаваней, и повсюду – пасшийся скот, засеянные поля и фруктовые сады. По грузам, которые брал и снова выгружал наш корабль, легко можно было угадать, какие южные края мы проплывали. В экваториальных водах мы брали на борт сперва нефтепродукты, машины и копру, позднее виноград, гранаты и пиво, а теперь это были сыр, яблоки и книги.

Однажды я сказал Сери:

– Давай сойдем на берег. Хочу осмотреться.

Этот остров, Иа, был большим и лесистым, с лесопилками и верфями для постройки деревянных судов. С нашей стоянки был виден красивый город, и нас удивила та неспешность, с которой портовые грузчики перемещали груз с корабля на сухопутные транспортные средства. Иа был островом, где путешественники сходят на берег, где испытываешь желание посидеть под деревьями на траве и услышать запах земли. Здесь все пленяло: и бормотание чистого ручья, и дикие цветы, и белые крестьянские домики.

Сери, загоревшая за много часов, праздно проведенных на палубе, стояла возле меня у поручней.

– Если мы это сделаем, мы никогда не попадем на Коллажо.

– Здесь больше не ходят корабли?

– Не будет решимости. Но мы всегда можем вернуться сюда.

Сери была твердо намерена доставить меня на Коллажо. За все то время, что мы провели вместе, это было в ней самым таинственным. Мы очень мало говорили друг с другом и очень редко ссорились; во всяком случае, мы уже достигли того уровня близости, когда это едва ли было возможно. Она строила планы «прыжков на острова», как она это называла. Я был включен в них, и все же в известной мере она была готова отказаться от них, если я начну возражать. Иногда она говорила, что устала или что ей жарко, и тем самым все решалось – она заражала меня своей страстью, и мы забирались в свою каюту. Она могла быть бесконечно заботливой и нежной, а мне это очень нравилось. Когда мы разговаривали, она охотно задавала мне вопросы о моем прошлом, но мало рассказывала о своем.

Во время этого долгого путешествия мое влечение к Сери было омрачено ощущением некоторой моей ущербности. Когда я был не с ней, или она в одиночестве принимала солнечные ванны, или если сидел в баре и беседовал с коллегами по бессмертию, я не мог не спрашивать себя, что же она во мне нашла. Очевидно, я обладал какой-то привлекательностью, но как будто бы весьма заурядной. Иногда я боялся, что ей понравится кто-нибудь другой и она уйдет от меня. Но никто другой не появлялся, и я счел за лучшее не задавать ненужных вопросов, что и явилось доказательством настоящей, непринужденной, надежной дружбы.

В конце путешествия я достал так надолго отложенную рукопись и взял ее с собой в бар, чтобы там, в спокойной обстановке, перечитать.

Прошло уже два года с тех пор, как я закончил работу над ней, и очень странно было снова держать в руках исписанные страницы и вспоминать то время, когда их написал. Я спросил себя, стоило ли откладывать их так надолго и не удалился ли я в ходе развития своей личности от личности, которая старается преодолеть проходящий кризис, для чего проверяет аккуратность написания в рукописи слов. Пока мы растем и стареем, мы не видим изменений – зеркало показывает кажущуюся неизменность, ежедневное осознание непосредственного прошлого – и нуждаемся в напоминаниях в виде старых фотографий или старых друзей, чтобы заметить разницу. Два года были заметным перерывом, хотя мне казалось, что на это время все застыло в состоянии какого-то неестественного покоя.

В этом отношении моя попытка самоопределения удалась. Через описание своего прошлого я хотел сформировать свое непосредственное будущее. Если бы я знал, что моя личность содержит в этом отношении, то никогда не бросил бы писать.

Рукопись моя уже пожелтела и уголки листов загнулись. Я снял резиновую ленту, стягивающую страницы, и начал читать.

С самого начала меня ожидал сюрприз. В первых же строчках я написал, что мне тогда было двадцать девять, и обозначил это как нечто наиболее достоверное в своей жизни.

Однако это определенно был обман – или заблуждение. Я ведь писал это в Джетре всего два года назад.

Открытие поразило меня, и я постарался вспомнить, что тогда имел в виду. После некоторого раздумья я увидел, что это, вероятно, ключ к пониманию остального текста. В некотором смысле это помогало объяснить два года перерыва, которые последовали за созданием рукописи: при ее написании я уже брал себя в расчет, и это не позволило мне продолжить.

Я читал дальше, стараясь отождествить себя с личностью, описанной в рукописи. Вопреки своим первоначальным ожиданиям я нашел, что это не составляет никакого труда. После того как я прочитал пару глав, посвященных в основном моему отношению к сестре, я почувствовал, что мне не нужно больше читать. Рукопись подтвердила то, что я знал все это время: моя попытка достигнуть высшей, лучшей правды была успешной. Живые метафоры великолепно определяли мою личность.

Я был в баре один: Сери заранее вернулась в нашу каюту. Я еще час просидел в одиночестве, раздумывая над своими прежними сомнениями, и иронизировал над тем, что в этом мире мне действительно знакома лишь довольно объемистая стопка машинописных страниц. Наконец я устал от себя и своих бесконечных внутренних переживаний и спустился в каюту, чтобы поспать.