Юрий Никитин - Имаго

Лютовой, к которому Немков обратился так внезапно, опустил чашку, прямо взглянул Немкову в глаза.

– Наш милый Андрей Палиевич, – сказал он ровно, – очень хороший человек… Добрый. Услужливый. Я не хочу сказать «угодливый», это слово на Руси с приходом христианства стало чем-то… хорошим. Но ведь все святые у нас именовались угодниками. Самый большой угодник, мы бы его назвали холуем, – святой Николай. Николай-угодник.

Майданов спросил сердито:

– К чему вы это?

– Николай-угодник сделал все, – ответил Лютовой, – чтобы отвратить меня… да и многих, от православия. Знаете ли, дух угодничества… унижает. В прошлые века был необходим для выживания, но сейчас необходимости нет. Сейчас даже трусы расправляют свои хилые плечики. Спросом пользуются религии, где в цене гордость… Нет-нет, я молчу про ислам, слишком больная тема. Но – язычество? Словом, только сейчас наступает время свобод! Никто не хочет кланяться из-за страха или давления. Не знаю, понимает ли наш дорогой Андрей Палиевич, но именно он и ему подобные толкают евреев к новому холокосту, а Юсу – к уничтожению. Был бы он хитрее или подлее, я бы сказал, что он выполняет некое сверхсекретное задание Антиеврейского Центра по вызыванию ненависти к евреям.

Бабурин не выдержал, захохотал.

– Это Майданов-то? Ну ты даешь!

Немков смотрел грустно, вид у него был потерянный. Я осторожно поставил чашку, стараясь не привлекать его внимания. Немков заметил, повернулся ко мне:

– А вы что молчите, Бравлин?.. Ведь тема остренькая! Наш милый Андрей Палиевич таких тем старается избегать, но вы не из тех, верно? Я читал ваши работы, читал… вы – очень злой человек, Бравлин. И очень далеко заглядывающий. Мне бывает страшно, потому что многие ваши выводы… увы, верные.

Он умолк, все смотрели на меня с ожиданием. Я развел руками:

– Честно, я предпочел бы увильнуть. Просто по привычке. Вы, конечно же, правы. Мы боимся такой темы. Избегаем ее чуть ли не на уровне рефлекса! Но это еще не рефлекс, не рефлекс… Мы все слышали, как шабес-гои часто повторяют придуманный их хозяевами якобы случай из нацистской Германии, мол, старик-интеллигент говорит: когда резали евреев – я молчал и не заступался, когда резали турок – я молчал и не заступался, когда резали армян – я тоже молчал, но когда наконец пришли за мной, то уже некому было за меня заступиться. Мораль – берегите евреев!.. По своей примитивности это похоже на рождественскую сказочку, которые Лев Николаевич Толстой изволил писать для крестьянских детей, то есть тупо, примитивно, рассчитано на понимание даже недоразвитого, от которого русская интеллигенция по уровню интеллекта вообще-то на расстоянии ангстрема.

Лютовой хмыкнул:

– Анекдоты запоминаются лучше мудрых афоризмов! Вон посмотри на Бабурина. Он хранит в своей памяти сотни тысяч анекдотов… Как там, «дней минувших анекдоты от Ромула и до наших дней хранил он в памяти своей»? Так вот Бабурин даст ему сто очков вперед! Верно, Бабурин?

Бабурин приосанился.

– Верно! Прямо ему в очко, га-га-га!.. Сто раз уже слышал. Со всех сторон.

– Эту глупость, – продолжил я, – и я слышал от десятка людей, которые приводили ее к месту и не к месту. Но это анекдот может оказаться не к месту, особенно старый, но кто посмеет не дослушать до конца этот «случай»? Кто посмеет прервать, сослаться на бородатость? Да это же все равно что кагэбисту сказать в лицо «Долой Советскую власть!».

Я остановился, так как Анна Павловна нависла надо мной с громадным пузатым чайником. Горячая струя полилась в чашку, аромат малины стал сильнее.

Немков сказал невесело:

– Посметь не посмеет, но что подумает… Сперва только подумает, потом ощутит раздражение. Затем по ряду признаков догадается, что и его сосед, рассуждающий вслух про вечные ценности, ненавидит нас так же люто, как его отец ненавидел Советскую власть, но пикнуть не решался, пока не выяснил, что уже все эту власть ненавидят всеми фибрами души.

Лютовой прервал:

– И тогда-то грянул холокост – рухнул несокрушимый с виду СССР! Сейчас близки к холокосту США. И хотя я их не люблю, что естественно, но от гибели постарался бы удержать, как это ни странно для милого Андрея Палиевича. Сперва, конечно, доводами. Мол, опомнитесь, ребята, вы откусили кус, которым можете подавиться. Опомнитесь, остановитесь на том, что вас просто не любят. Не остановитесь… что ж, откатимся на несколько десятилетий вспять, начнем на ваших руинах строить новый мир. Если нельзя доводами, ведь самодовольное общество доводы не воспринимает, а только похвалу, то…

– То что? – спросил Майданов сердито. – Атомными бомбами засыпать?

– Зачем? Устрашающие теракты, что сейчас волной катятся по миру, способны разбудить любого самодовольного обывателя. Чтоб задумался: а за что нас не любят?

Бабурин поинтересовался:

– А если не поймут?

– Тогда, – ответил Лютовой с жесткостью истинного арийца, – тогда кровавая баня. Мало не покажется! Нам кровь лить не впервой. Ни свою, ни чужую.

Наступило молчание. Я не сказал бы, что напряженное, скорее – угнетенное, подавленное или подавляющее нас всех, налившее наши тела гравитацией, прижавшее к сиденьям. Даже воздух сгустился вокруг стола, хотя вот там дальше прозрачный и чистый, весенний.

Немков поставил пустую чашечку на блюдце. Лицо его было невеселое, в глазах тревога.

– Вот даже я, еврей, – сказал он негромко, – говорю такое… а мне страшно. Не задавят ли меня за такие крамольные слова?.. Это первая мысль, что приходит в голову. Как же: выступил против могущественных евреев! Впрочем, я уже прожил жизнь, мне в любом случае терять нечего. Мне уже не испортят карьеру, не перекроют дорогу по служебной лестнице, а старых друзей я и так уже пережил всех. Я – еврей, и хочу, чтобы евреи были. Как и США. Но если тогда, в старые времена на Украине допустила ошибку одна-единственная еврейская община, то сейчас мир един, и община уже одна… на весь мир. Ей ошибаться уже нельзя.

Лютовой покачал головой:

– Не совсем. Еврейская община в США держится обособленно. Нет, связи с остальными общинами крепкие, но она чувствует себя вправе навязывать им свою модель поведения. Как же, богаче и могущественнее остальных!.. Как вы сказали верно, погнавшись за тактическими преимуществами, украинская община тоже на некоторое время стала богаче и мощнее всех общин в мире…

Шершень сказал в сторону Немкова преувеличенно бодро:

– Ну что вы такой пессимист?..

Немков коротко улыбнулся.

– Когда евреев гнали и угнетали в разных странах, все культурные люди были на их стороне. На нашей, если хотите! Защищали, помогали!.. Для нас это было очень важно. Но сейчас, когда евреи на вершине мира и у руля… Мне не нравится, когда боятся слово сказать против еврея или еврейства не потому, что это некультурно, а из-за страха перед евреями, перед их всесилием. Мы очень быстро теряем симпатии и поддержку местной интеллигенции в разных странах. И хотя выступлений нет, еще бы – все средства массовой коммуникации в наших руках! – но мне очень не нравится, что вместо прежних чувств симпатии и уважения мы начали внушать чувство страха. А кого боятся – того ненавидят. Кого ненавидят, тому начинают сопротивляться, вредить…