Юрий Никитин - Земля наша велика и обильна...

Наступила долгая тягостная пауза. Они сосредоточенно доедали остатки сырой рыбы, похоже, вкуса уже не чувствуют, разговор не клеится, а обед заканчивается, но не начинать же по второму кругу, мы с Юлией – европейцы, за питанием следим, калории считаем и лишнего не сожрем.

Дятлов сказал наконец, как в воду бросился:

– Собственно, Борис Борисович, нас уполномочили с вами переговорить по конкретному поводу…

– Кто уполномочил?

Дятлов помялся, Троеградский сказал с небрежной улыбкой:

– Борис Борисович, вы же понимаете, очень многих, мягко говоря, ужаснуло ваше заявление. Вот они и уполномочили. Вас просят подать в отставку. В этом случае лидером станет автоматически Власов Николай Николаевич, всеми уважаемый человек, ваш заместитель. Нас он вполне устраивает. И хотя он на вашей стороне, но он мягче, гибче, готов идти на компромиссы. А вы… Мы понимаем, что со временем каждый человек устает бороться. И каждый имеет право на какое-то вознаграждение.

Я помолчал, спросил:

– Вас и на эти переговоры уполномочили?

Дятлов вмешался:

– Конечно, нет, все это делается втайне. Но если вы согласны, то мы оговорим в очень узком кругу детали. Скажем, круглую сумму и швейцарский паспорт. В конце концов, вы очень много сделали для нашего движения, это без всякой иронии. Просто теперь вы устали, эстафету российского знамени понесут другие.

Юлия замерла, даже показалось, что не дышит, смотрит круглыми глазами то на них, то на меня. Я подумал, развел руками.

– Предложение, надо сказать, очень неожиданное. Я сразу ничего сказать не могу, надо помыслить, повертеть со всех сторон…

Троеградский посмотрел на меня с недоверием, но я держал себя раскованно, руки на столе, дружелюбно улыбался и открыто посматривал на своих собеседников, каждый раз вспоминая, что втолковывала мне Юлия, понимал, как она права, и, конечно, вовремя начала меня тренировать, так что даже знающий этот язык сочтет мои слова и мое поведение искренними. Но Дятлов, похоже, поверил сразу и так, ведь на Западе все продажные и все продажное, а я уже прогнил, озападнился, сейчас мечтаю только о том, чтобы отхватить кусок побольше…

– Вот и отлично, – сказал он, оглянувшись, махнул официанту. – Посчитайте нам, пожалуйста.

Расплатились они за всех, это правило этикета знают даже патриоты: кто приглашает – тот и платит, вместе вышли, Юлия идет тихая, как мышка, понимает свою малую роль. Швейцар проводил до машин, но Дятлов остановился, не терпится сказать что-нибудь утешительное, ведь сейчас они присутствуют на закате карьеры самого выдающегося вождя РНИ. Остальные, честно говоря, слишком уж погрязали в склоках и очень быстро слетали с кресел, а я держался долго, укрепил ряды и возвысил роль нашей партии, так что оставляю достойное наследие…

– А почему США, – спросил Дятлов, – а не Европа? Борис Борисович, Европа все-таки нам ближе. Страны с глубокими культурными традициями, а не эта дикая, грязная, распущенная…

Я проследил взглядом за Юлией, она остановилась у машины, я отключил сигнализацию, швейцар открыл для нее дверцу, Юлия села и закрылась. Лицо у нее, если я правильно понял, обиженное.

– Я наконец-то признал, – ответил я, – что сейчас только одна страна идет по пути прогресса. Штаты.

Дятлов дернулся, словно конь лягнул в колено.

– Разве это прогресс? Бомбить другие страны даже без объявления войны – прогресс?..

Я покачал головой.

– Я же не спорю, что совсем недавно в мире была одна– единственная страна, которая шла по пути прогресса, и это была наша страна, это был СССР!.. Но СССР надорвался, рухнул, а те ошметки, что остались, «просто живут», судорожно стараются дополучить то, чего были лишены: свободный секс, товары широкого потребления, фаллоимитаторы, телешоу и прочее, прочее, чего на Западе лучшие люди всегда стыдились. Европа? Европа в духовной стагнации, она просто живет. Европа надорвалась давно или не надорвалась, а, скажем мягче, выполнила свое историческое предначертание: родила заокеанскую державу, после чего, сочтя свою миссию законченной, просто доживает отпущенные ей дни в сытости и благополучии. И вот только та заокеанская держава, не забывая оттягиваться в сексуальных свободах, тем не менее упорно идет по пути технического и социального прогресса.

Дятлов спросил скептически:

– И социального?

– Да, нам больше заметен технический, но только потому, что пользуемся созданным у них Интернетом, компьютерами, телевизорами, видеомагнитофонами, мобильниками и прочим, прочим, но там десятки институтов разрабатывают концепцию будущего, издаются журналы, монографии, защищаются звания, на симпозиумах разбираются уже детали, как жить в этом постиндустриальном будущем. Что будет грозить. От чего надо уже сейчас защищаться, что в себе выкорчевывать и что культивировать!.. Простите, у нас такого при социализме что-то не выходило, хотя однажды главой СССР было заявлено, что «уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме», и завершение построения коммунизма было назначено на 1981 год!

Дятлов морщился, кривился, наконец сказал с неудовольствием:

– Не возражая насчет идеи варягов, я все же сомневаюсь по поводу Штатов. Слишком велико у народа разочарование… Ведь во времена СССР почти все поголовно верили в Штаты, как в нечто святое. А сейчас слишком велик откат в другую сторону.

– Уже проходит, – ответил я убежденно. – Наступает то, что и должно прийти, трезвая оценка. Не идеализировать Штаты, как было во времена советской власти, но и не делать из них чертей с рогами. А то, что там гомосеки пляшут голыми на улицах, так дряни везде хватает. Наши не пляшут на улицах Москвы только потому, что у нас морозы… Но зато в Штатах около сорока корпораций ведут работы по нанотехнологиям, а у нас – ни одной! У них сотни крупнейших ученых разрабатывают концепции будущего, а у нас?.. Ни одного. Я не считаю энтузиастов, кто работает на свой страх и риск, совершенно бесплатно, а результаты работ вывешивают на своих сайтах. Говорить правомерно только о тех, чья работа субсидируется государством, это гарантия, что работа идет, что результаты будут и по ним будет представлен отчет.

Мы еще раз пожали друг другу руки, никто не обмолвился о моем уходе, неприлично намекнуть даже взглядом, все чувствуем неловкость, а Троеградский, как более чувствительный, даже не решается мне смотреть в глаза, страдает сразу и за то, что вот так берут и отстраняют меня, и еще больше – за мое предательство.

Мы выехали на проезжую часть, Юлия спросила тихонько:

– И на каких условиях вы сторгуетесь?

– Буду торговаться, – ответил я. – Сейчас главное – затянуть время.

– А почему нельзя было ответить сразу?