Юрий Никитин - Земля наша велика и обильна...

– Борис Борисович, к вам Микульский Альберт Иванович.

Он первым протянул мне руку, старше меня почти вдвое, мне бы в его возрасте быть таким, крепко пожал.

– Я, Борис Борисович, наслышан о вашей новой программе. Должен сказать, что вам понадобилось огромное мужество, это я смог понять.

– Спасибо, – ответил я. – Допьете чай, проходите в кабинет.

Он отмахнулся.

– Да это я уже вторую чашку, милая Юля подтвердит. Все ее запасы печенья ликвидировал.

– Тогда прошу…

Он вошел в кабинет, с любопытством огляделся.

– Так это и есть колыбель русского национализма?

– Колыбель – вряд ли, – ответил я, – но цитадель – точно. Садитесь, располагайтесь как дома.

Он сел, покачал головой.

– Дома я предпочитаю ходить в домашнем халате. Так что уж побуду как в гостях. Я уже сказал, что вам для такого заявления потребовалось немалое личное мужество. Понимаю потому, что мне в свое время самому пришлось…

Я торопливо вспоминал, что знал о нем из того, раннего периода. Микульский в молодости был не просто русским националистом, но что-то там организовывал, вредил, как было сказано в обвинительном заключении. Угодил в лагерь со сроком на двадцать пять лет, как государственный преступник, но тут умер Сталин, грянула амнистия, он вышел и занялся наукой, в быту, однако, оставаясь таким же русским националистом. Потом как-то его национализм начал угасать. Окружающие решили, что от старости, хотя мне бы такую старость.

– И что вас заинтересовало сейчас? – спросил я все еще настороженно.

Он смотрел мне в глаза взглядом пожившего и повидавшего мир и людей человека, сильного и все еще скачущего на коне.

– Знаете, – сказал он сильным голосом, богатым оттенками, – если удастся ваш замысел, в чем я очень сомневаюсь, но чему весьма и весьма желаю всяческих успехов, то… гм, это будет и большая победа транскультуры, которой я, как знаете, местный апологет и мученик. Да что там большая – огромнейшая! Вы даже оценить ее не сможете. И никто сейчас не сможет. Но вы приближаете будущее чисто по-русски: резко, рывком, без полутонов, в один прыжок. И я, будучи заинтересован, не могу стоять в стороне. Давайте подумаем, чем могу быть полезен?

Он иронически улыбнулся, как бы давая понять, что его не стоит и переоценивать, вспомнил, вернее, сообразил, что он в самом деле мученик, один из немногих деятелей еще советской науки и культуры, которому пришлось весьма несладко, когда СССР рухнул. Так же внезапно вынужден был оказаться всего лишь деятелем украинской культуры известный философ Босенко, тоже мировая величина, а грузинской – Мамардашвили, который заявил: «Каждая культура самоценна. Надо людям дать жить внутри своей культуры. …А меня спросили?.. Может быть, я как раз задыхаюсь внутри этой вполне своеобычной, сложной и развитой культуры?» Тогда многие ощутили, что такое оказаться замкнутыми в рамках своей национальной культуры, и Микульский, которому повезло больше, чем Босенко, Усинякису, Мамардашвили и многим другим, ведь русская культура постарше и пообильнее, но и он взбунтовался, начал отстаивать право человека на независимость от собственной культуры.

Он говорил о своих возможностях, а я смотрел на него со сложным чувством. К нему за последние годы прочно приклеили кличку предателя, чуть ли не пособника заокеанской империи, с таким союзником в наших рядах будет трудновато. С другой стороны, он великий философ, мировая величина, его труды изучают по всей Европе и за океаном. Его доводы ясны и просты: культура, освобождая человека из рабства природы, взамен надевает тяжелые цепи обычаев, ритуалов, традиций, условностей, языка. Я не знаю, различались ли культуры полян и древлян, но уже заимствование культуры степняков каралось жестоко. А сейчас, к примеру, существуют культуры «немецкая», «русская», «чеченская», «мужская», «воинская», «девичья» – новые формы насилия, когда шаг вправо, шаг влево – стреляю, ибо ты уже враг, если пытаешься выйти из предзаданного коридора своей культуры! Но почему она «моя», я ее не выбирал, ну ладно, признаю, она моя, раз уж я в ней родился, говорил и говорю на этом языке, ел и все еще ем этот хлеб и оброс чисто русскими привычками, но почему я обязан идти только в этом узком коридоре и не смею сорвать плод с дерева, что растет за отведенной мне линией? С дерева, с которого никто рвать плоды не запрещает?

– То есть, – сказал я, – вы полагаете, что мы с вами в одной колонне, ибо таким образом размываем, разрушаем бетонные стены узкого коридора культуры?

– А разве не так? – ответил он вопросом на вопрос, ответил горячо, с юношеским пылом, сразу становясь в незримую глазом боксерскую стойку. – Человек волен выбирать не только в каком институте продолжить учебу, но и какое блюдо приготовить на обед: грузинский шашлык, узбекский плов, украинских карасей в сметане, японское суши или итальянскую пиццу. Но пока что его заставляют есть только русские щи, ибо все остальное – предательство по отношению к русской культуре!

Он говорил горячо, с нажимом, в свое время настрадался сперва за идеи примата русскости над всем миром, а потом за трудное осознание общности человеческого рода, что и понятно, насколько трудное: транскультура – следующий этаж над культурой, то есть не сбрасывание национальной культуры с корабля современности, а свободное заимствование элементов других культур, как уже делаем. Он верно заметил с обеденным столом, где место и украинскому борщу, и грузинскому шашлыку, а в довершение всего – бутылочку французского шампанского, если, конечно, зарплата позволит.

– Да, мы в одной лодке, – признал я. – Но нам еще за вами тянуться и тянуться. Вы уже там, в общности человеческого рода, а мы пока что решаем чисто утилитарные задачи. И мечтаем просто уцелеть.

– Понимаю, – ответил он серьезно. – Я пришел заявить: считайте меня членом своей партии обновленного курса. Льщу себя надеждой, что это добавит вам несколько важных долей процента популярности. Кроме того, рассчитывайте на мою помощь. Правда, пока не знаю, в чем и как, но я очень заинтересован в вашей победе. Честное слово!

– Спасибо, – ответил я. – Если выживем, то победим.

– Победите, – заявил он, но в его словах было больше надежды, чем веры. – Будущее за вами, а не за вашими противниками!

Будущее может и запаздывать, подумал я невесело. Вон дело Галилея суд недавно пересмотрел и на этот раз счел его невиновным.

Политик не может быть честным. Либо обманывает народ для его же блага, как врач, скрывающий диагноз, либо лжет в собственных интересах, карабкаясь по лестнице политической карьеры. Похоже, я – единственный в мире политик, который в самом деле настолько честен, что самому как-то не по себе. Даже начинаю присматриваться к отражению в зеркале, не дурак ли? Почему-то считается, что только дураки – честные. Или же честные – дураки.