Юрий Никитин - Чародей звездолета «Агуди»

Громов, Сигуранцев и Босенко и раньше держались обособленной группкой, теперь дистанция между ними и остальными удвоилась, однако разрослась группа: Павлов, Шандырин, Забайкалец, к ним присоединился робкий Каганов, затем Убийло, а Башмет вовсю старался дистанцироваться от тающей группировки Новодворского.

Каждые сорок минут на мой стол опускалась папка с одним-единственным листком. Карашахин отходил почти что на цыпочках, разговоров и расспросов избегал, исчезал из кабинета, как тень отца Гамлета.

На листке сменялись только цифры, а графы оставались те же: количество убитых, раненых, стычек. Танки Громова утюжили развалины, вертолеты зависали над каждым подозрительным местом, по линю стремительно соскальзывали парни в бронежилетах, быстрые и ловкие, ничуть кобызам не уступают, но сердце мое сжималось в горечи: у нас такие только элитные войска, их капля в сером море портяночников, а кобызы все – элита…

Совещание закончилось, но министры по одному и по двое снова возвращались, у всех находились вопросы, Босенко исчез, на него ляжет основная нагрузка после того, как Громов выведет танки, а Сигуранцев уберет элитные части спецназа ГРУ, Громов и Сигуранцев тоже исчезали, но возвращались, будто не решались оставить меня одного во враждебном окружении без поддержки.

Может, сказал внутренний голос, это все-таки ошибка, вдруг не надо так дико, варварски, пещерно? Ведь мы – один человеческий род, без разделения на русских, кобызов, украинцев. Даже без разделения на белых, черных, желтых и краснокожих. Ведь все – один вид, вид человека… ну не будет русских, будут кобызы. Человечество, возможно, только выиграет. Кобызы с их неистовой энергией быстрее выйдут в космос, колонизируют все планеты, ринутся в звездное пространство, заселят Галактику…

Я помотал головой, кровь от слишком быстрого для меня движения прилила в мозг с силой ударной волны. Вспыхнула боль, в глазах покраснело от прилива, но вместе с тем пришла и злая мысль, что та эволюция, о которой я подумал, давно закончилась. На беговую дорожку вышли уже не отдельные люди, не племена и нации, а соцсистемы. Если уступим кобызам, то признаем себя слабее, а если вот так танками, вертолетами, огнем из тысячи крупнокалиберных пулеметов по всему, что имеет наглость явиться к нам и еще поднимать хвост, – докажем, что у нас есть еще искра жизни, что будем драться за существование, за русскость, за то зерно, что однажды выкристаллизовало из огромного славянского мира яростную и стойкую Московскую Русь.

Проще говоря, если вот сейчас доведем до конца эту операцию, то докажем самим себе право на существование. В эволюции право доказывается только одним способом – выживает сильнейший. На том и стоит эволюция, чтобы выживал сильнейший. Если кобызы лучше нас, то пусть докажут, пусть сметут Россию, как планировали! Мы не случайно одна из самых крупных наций, а эта огромная территория не сама упала в карман: все земли на планете много раз отвоевывали друг у друга, и каждый имеет тот клочок, который может удерживать силой. Мы завоевали одну шестую часть суши потому, что у нас на это хватило силы и отваги. Кобызы сумели завоевать за всю свою пятитысячелетнюю историю жалкий клок, да и тот постоянно отдавали разным народам. Что сохранились как народ – не довод. Венграм доставалось не меньше, пять раз меняли родину под натиском врагов, но в конце концов прибыли в Европу и создали свое государство. Кобызы – нет, не сумели. Так что нечего заикаться про их лучшую выживаемость. Любой вид стремится захватить как можно больший ареал обитания, этим он доказывает свою выживаемость. Русские – доказали. Никто нам не помогал и земли добровольно не уступал. А теперь пусть докажут кобызы…

Стало тише и словно повеяло морозным ветерком. Я поднял от бумаг голову, в кабинет входил Сигуранцев, как всегда, штыкообразный, с короткой стрижкой, холодно поблескивающими очками, подтянутый, как граф Аракчеев.

– Последние очаги, – доложил он. Холодно посмотрел на притихших министров. – Около сорока тайников оказалось в южной части. Есть с подземными ходами на километры, это дает им возможность заходить нашим войскам с тыла.

– Это не горы, – сказал я недобро. – Взрывать все к такой матери!

Он скупо усмехнулся:

– Так и делается. Сперва пару гранат в яму, потом спускаются первые, снова гранаты в темноту… А потом на глубине взрывают, обрушивая весь свод. Если кто из боевиков останется жив, пусть попробует выкопаться своими силами.

Министры слушали с жадностью, новости из первых рук, Новодворский неодобрительно покачивал головой. Я чувствовал, с какой скоростью работает нанокомпьютер в его голове, с какой легкостью перелопачивает терабайты информации, ситуация изменилась резко, это катастрофа для слабых игроков, и счастье для сильных, что в одно мгновение могут получить то, к чему шли долгие годы.

– Когда можно выбирать из двух зол, – сказал я, – это уже демократия. Мы выбрали. Ладно, я выбрал! Но из двух зол. Каких – знаете. Как сказал один мудрец, правильный путь один – свой! Мы им пойдем.

Новодворский поинтересовался чересчур мягким голосом:

– Значит ли это отрицание общечеловеческих ценностей?

– Я застал время, – сказал я, – когда еще были мусульмане… Вернее, отголоски общности. Не поняли? Как вы застали другую общность: «советские люди». Когда ангелы смерти подходят к разверзшейся могиле и спрашивают грозно: кто ты, а умерший должен ответить: я – мусульманин. Понимаете? Не было турков, сирийцев, арабов: были мусульмане. Первым осмелился назваться турком Ататюрк с его революционной партией, недаром его так приветствовал Ленин. Теперь же есть и турки, и ливийцы, и египтяне, и палестинцы, все они помнят о своих интересах. Что не мешает им оставаться мусульманами. Точно так же мы останемся европейцами… или азиатами, это неважно, хотя прежде всего будем думать о России, а о человечестве… во вторую очередь.

Заседание правительства, довольно сумбурное, продолжалось до обеда. Никто не решился удалиться в кремлевскую столовую, тихие официантки приносили подносы с чашками чая, кофе, молоком, сливками и даже кефиром, раскладывали на широких блюдах множество бутербродов с черной и красной икрой, бужениной, шейкой, ветчиной.

Громов жевал, стоя прямо перед экраном, в одной руке гигантская чашка с дымящимся чаем, черным как деготь, в другой бутерброд из разрезанной вдоль французской булки с толстыми ломтями ветчины.

Сигуранцев поглядывал на экран часто, но я видел, как он бросает цепкие взгляды на лица министров, что-то анализирует, однако в глазах льдинки не тают, только на лице иногда появляется сочувствие, когда смотрит в мою сторону…