Юрий Никитин - Я живу в этом теле

– Просто интересуюсь.

– Ох, смотри…

Я спросил невольно:

– Ты о чем?

– Такие, как ты, просто так не интересуются оккультными штуками. Там ни баб, ни дешевой выпивки…

– Вот как? А что со мной?

Ее серые глаза были участливыми, а голос стал совсем серьезным:

– Если заболел… я имею в виду, серьезно заболел, то лучше все же традиционная медицина, чем шарлатаны с бубнами. Даже если называют себя Магистрами Оккультной Академии.

Она все еще не отходила к своему столу, и я подумал, что я ей все-таки нравлюсь. Возможно, уже жалеет, что не дала себя поставить тогда, не предполагала, что на более сложные варианты я просто поленюсь.

– Нет, – ответил я честно, – у меня нет ни рака, ни СПИДа, ни даже простатита. По крайней мере, полагаю, что нет. Просто смотрю…

Она присела на край противоположного стола. Ее красивые ноги оказались в центре моего зрения, она красиво скрестила их, но я поднял глаза, встретил ее взгляд, все еще серьезный, встревоженный,

– Такие объявления так просто не смотрят, – проговорила она медленно. – Но если тебя почему-то заинтересовало это…

– Заинтересовало, – признался я.

– …то сходи к далай-ламе сайонтистов. Меня туда Ольга таскала трижды, ты ее знаешь, она тебя тоже посылала. Она в соседнем отделе, ты к ней пытался, потом ко мне… Она прямо влюблена в этого ламу. Называет его Учителем, Верховным Гуру. На самом же деле он – Степан Твердохлеб, неудавшийся художник, потом неудавшийся учитель, строительный рабочий, затем еще много чего неудавшегося, а сейчас вот раз, два, и сразу в дамки!

Ноги ее покачивались, юбочка коротенькая, на уровне моих глаз загорелые ляжки, как две сходящиеся дороги, уходят под навес, в тень, где внутренней стороной соединяются, увы, прикрытые в самом интересном месте тонкой полоской ткани, слегка вздутой и чуть увлажнившейся от жары. Я рассмотрел даже выбившиеся из-под ткани золотистые волоски, кровь, как расплавленный свинец, медленно, но неуклонно стекала в мои гениталии, распирала, в мозгу сразу встали во всей яркости и затмили все остальное сочные чувственные картинки.

Улыбка скользнула по ее припухлым губам, когда увидела, как сжимаются мои пальцы. Может быть, даже поняла, что именно я мысленно с нею проделываю.

– Неудавшийся, – пробормотал я, голос мой слегка охрип, кровь и гормоны так бурно и мощно перераспределялись по телу, что меня качало, а в голове зашумело, как при ливне, – неудавшийся в одном… может добиться чего-то в другом.

– Ого!

– А что он проповедует?

Улыбка на ее губах стала чуть менее уверенной:

– Ты в самом деле хочешь знать?

– Хочу.

– Ты даешь… – произнесла она.

– Это я сегодня уже слышал, – ответил я. – Дашь адресок?

Она задумалась на миг:

– Вообще-то он не принимает незнакомых людей. Сейчас, как ты знаешь, усиление борьбы с разными всякими. Ну, сектами, религиозными обществами. Чересчур многие увлеклись, а властям нужны прежде всего строители. Строители этого общества, а не того, что за облаками! Его уже привлекали, не хочет неприятностей.

– А если через твою подругу?

– Я вас свяжу, – пообещала она.

Я смотрел бараньим взором, как она соскочила с края стола, развернулась, качнув бедрами, и пошла от меня, двигая вздернутым задом. От нее шел тонкий зовущий запах, он, как тонкое лезвие стилета, проник между пластинами моей брони.

– Маринка, – позвал я. – А если выберешь время ты?

Она оглянулась без удивления. Я прочел в ее глазах, что все дальше пойдет по ее сценарию, понятному и для меня, а каждое звено в сценарии состоит из алгоритмов и алгоритмиков, давно принятых нервными системами наших разумоносителей почти на уровне рефлексов.

– Подожди меня после работы, – определила она.

Она вышла из мрачных огромных дверей нашего института почти голая. Прямые солнечные лучи сразу пронизали крохотную юбочку, что все так же едва прикрывает ее яйцеклад, и тончайшую маечку, которую вызывающе натягивают, едва не протыкая, соски здоровых молочных желез. Ее короткие торчащие волосы заиграли сотнями мелких искорок, похожих на крохотные солнца.

– Не жарко тебе в джинсах? – заметила она критически. – И зимой, и летом… Впрочем, мужчины и должны быть чуточку неразборчивы в одежде.

– Теперь мужчины даже красятся, – напомнил я.

– Я говорю о настоящих!

Ее длинные ноги покрывал здоровый загар, кожа совсем безволосая, я чувствовал их красоту, молодость и старался не думать, какими станут через тридцать-сорок лет.

Троллейбус прошуршал шинами, не открывая двери на остановке и не замедляя хода, словно вез в салоне бомбу террориста. Переглянувшись, мы пошли пешком.

Асфальт плавился от жары, подошвы моих кроссовок оставляли отпечатки, словно я шел по мягкой глине, а за Мариной тянулся след, как за молодой козочкой с ее острыми копытцами. Деревья давали жалкую тень, но мы перебегали от дерева к дереву, толкаясь потными локтями, чувствуя запах и жар тел друг друга.

Когда я тыкал ключом в замочную скважину, пальцы дрожали, затылком ощущал жаркое дыхание Маринки. Дверь распахнулась, мы обнялись тут же, в прихожей, мои руки скользнули ей под маечку, ухватили тугое и горячее, ее мягкое тело прильнуло к моему, твердому и раскаленному. Чувствуя, что сейчас лопну от переполнявших меня гормонов – выработались с излишком, пока шли, – я ухватил ее на руки, ногой распахнул дверь в спальню и рухнул на постель, все еще сжимая это нежное сочное тело, готовое принять мое семя, чтобы там произросли мои ветви, моя поросль, продлился я сам, это и есть мое бессмертие, единственно возможное бессмертие.

Мы лежали, все еще тяжело дыша, но уже сбросившие горы с плеч, добравшиеся до источника, принесшие заветный ключ к волшебной двери, выполнившие, исполнившие, свершившие Самое Важное.

У самца лососевых, мелькнула мысль, после вот такого коитуса так и вовсе пропадает стимул жить дальше. Предначертание выполнил, теперь вода понесет по течению, пока не выбросит на берег, где, еще живого, будут клевать птицы, подберет медведь. А самцы насекомых так и вовсе мрут. Иных, за дальнейшей ненадобностью, тут же съедают практичные самки…

Маринка загадочно улыбалась, словно прислушивалась к тому, что делается внутри. Острые зубки хищно блестели. Глаза были полузакрыты. Я трогал ее розовое нежное ушко, щупал, она молча нежилась. Кончики пальцев медленно скользили по внутренней поверхности, по изгибам, этим розовым валикам, тонким перепонкам.

Я представил себе на месте этого розового, как будто вылепленного из розового фарфора ушка другое ухо – подлиннее, вытянутое кверху, остроконечное и, конечно же, покрытое нежной оранжевой шерстью.

Маринка уловила во мне перемену, приоткрыла один глаз: